Такой радости Париж еще не видел. В течение целого месяца ярко освященный город сотрясался от пения «Слава Тебе, Боже наш!». Представители всех цехов по очереди появлялись в Тюильри с трогательными подношениями, словно волхвы к колыбели Христа. Раскрасневшийся от сознания собственной значимости Вильруа принимал поздравления, приветствия и делал вид, что именно он является спасителем короля.
От криков толпы дрожали окна дворца: «Да здравствует король! Долой регента!» Придворные светились радостью: этот взрыв верноподданнических настроений свидетельствовал о ненависти к герцогу Орлеанскому. В день, когда в Нотр-Дам состоялась благодарственная служба, толпа приветствовала громкими криками каждую карету, на которой были изображены лилии, символ правящего дома, но когда появилась карета регента, на площади воцарилась гробовая тишина.
На следующее утро Людовик XV с балкона своего дворца приветствовал обезумевшую толпу. Этот одиннадцатилетний идол уже не был хрупким ангелочком, последнего вздоха которого ожидали канцлеры всех стран. Благодаря заботам мадам де Вантадур это был такой же мальчик, как любой его сверстник, со своими капризами, пристрастиями, со своим характером, иногда с приступами ярости, делавшими его сразу похожим на герцога Бургундского. И все же это был ребенок, лишенный счастья материнской любви и нежности.
Когда ему исполнилось семь лет, гувернанток сменили два воспитателя преклонного возраста: один, маршал Вильруа, был беспомощным и надутым индюком, другой — Флёри, епископ из Фрежюса, — замкнутым молчаливым человеком. Капризный маршал, понимая, что обаяние восьмидесятилетнего старца вряд ли завоюет ему сердце юного воспитанника, выбрал другой путь: его тактика состояла в том, чтобы уверять всех, что только он способен защитить несчастного сироту от постоянных попыток отравления, — и он хранил под ключом пирожные и печенье!
Флёри не нуждался в том, чтобы прибегать к столь низменным способам: «его мягкость и ласка» хоть как-то восполняли несчастному королю радости семейного очага.
Филипп немало волновался, когда настал час сообщить этому мальчику новость о его предстоящей женитьбе. Его величество, всегда молча выслушивавший все деловые доклады, вполне мог, видя, что его образ жизни нарушается, проронить одно только «нет», которое навсегда поссорило бы Испанию с Францией. Вильруа, которого Филипп V уведомил обо всем личным письмом и просил о посредничестве, был счастлив оказаться полезным, но на самом деле все зависело от Флёри.
Этот человек был загадкой. Было известно, что он обладает абсолютным влиянием на короля, но никто не брался предсказать, как использует в данном случае это влияние престарелый воспитатель, вознесенный из полной безвестности столь высоко. Самодовольный Вильруа полагал, что Флёри находится под его влиянием, поскольку он сумел вырвать у епископа обещание, что тот не останется при дворе, если маршал впадет в опалу.
И регент, со своей стороны, пытался воздействовать на Флёри. Он предложил ему звание пэра, затем архиепископство в Реймсе. Но Флёри, воздев глаза к небу, сказал, что считает себя недостойным таких почестей, и отказался. Когда Дюбуа, став кардиналом, передал тому свое место архиепископа, Флёри продал все ценные вещи и раздал деньги бедным.
По счастью, Флёри не возражал против предполагаемого брака своего воспитанника и обещал свое скромное содействие. Как только регент заговорил, Людовик XV вспыхнул, и на его красивые глаза навернулись слезы. Мало того, что он ежедневно изображал из себя механическую игрушку, присутствовал на парадах, терпел выходки толпы! Теперь ему навязывали трехлетнего ребенка, с которым он даже не сможет играть!
Прибегнув к своему любимому оружию, — молчанию, его величество молча разглядывал собравшихся: его дядя герцог Орлеанский, весь красный, отвратительный кардинал Дюбуа, которого ребенок не выносил, надутый маршал, ласковый Флёри…
«Ваше величество, — сказал маршал Вильруа, — нужно поблагодарить».
Но ребенок молчал, а регент все больше и больше терялся.
Флёри, выждав определенное время, чтобы стала очевидна беспомощность собравшихся, произносит наконец несколько фраз, которые произведут на короля желаемое действие. Предстояло, правда, выиграть еще одно сражение и добиться присутствия короля на Совете по регентству, где Филипп объявит своим растерявшимся противникам удивительную новость.
А неделю спустя свадебный поезд мадемуазель де Монпансье торжественно покидал французский двор. Теперь философы могли насладиться удивительным зрелищем: те, кто еще недавно возмущенно протестовал против святотатственной войны, с ужасом обвиняли Католического короля в предательстве и безумии, а бедный монарх отказывался понимать подобную перемену в отношении верных ему людей.
Теперь противники Филиппа говорили, что он преследует зловещую цель дождаться желанной короны через двенадцать-пятнадцать лет. Регент только пожимал плечами: он никогда не хотел взойти на трон, никогда не собирался возвести на него жалкого герцога Шартрского. Но, по крайней мере, его противники раскрыли ему глаза на то, в чем на самом деле его обвиняли.
В Гран-Монтруж испуганный Людовик XV встретил свою «избранницу», которая не доставала ему до подбородка. Он пробормотал: «Мадам, я счастлив видеть вас в добром здравии».
Малышка взобралась к нему на колени и одарила его кокетливой улыбкой. Но ее смышленость, живость, веселость, ее доброта, вызывавшие такую любовь горожан, всегда толпившихся у решетки Тюильри, который теперь в народе называли «садом инфанты», оставляли равнодушным его величество.
Величие и нищета
(март 1722 — август 1723)
Неожиданное возвращение молодости, вызванное радостью удач на дипломатическом поприще, длилось недолго. К концу зимы здоровье Филиппа снова ухудшается, он переносит небольшой апоплексический удар — опасности удалось избежать, но в борьбе с ней герцог Орлеанский потерял последние силы.
А между тем еще никогда он не нуждался так в силах и в осторожности. Его противники, разочаровавшиеся в Филиппе V, наметили дату своего триумфа, и она была близка — день, когда юный король достигнет совершеннолетия. До этого дня оставалось меньше года, и уж тогда герцог Орлеанский будет просто частным лицом, полностью зависящим от одного движения или взгляда тринадцатилетнего монарха. Вильруа, уверенный в своем умении руководить настроениями ребенка, уже готовился повелевать и властвовать.
Надо было начинать борьбу, и немедленно, а у Филиппа не было на это сил.
Силы нашлись у другого человека, несмотря на его болезни и преклонный возраст. Страдающий от жестоких болей Дюбуа старался вырвать у жизни последние милости и, почти теряя сознание от болей, видел себя то первым министром, то регентом, а то и самим папой.
И Филипп сдается перед этим неистовством, этой дерзостью и одержимостью, способными, как он полагал, поставить заслон на пути завистников. И он соглашается поменяться ролями, быть отныне орудием мести, а всю инициативу отдать кардиналу.
