Когда Фуко находился в Нёфле с Ахмадом Саламатианом и Тьерри Миньоном, произошел небольшой инцидент: некий мулла из окружения Хомейни попытался помешать одной немецкой журналистке войти в сад, поскольку ее лицо было открыто. Ахмад Саламатиан вступился за нее. «Что люди будут думать о нашем движении?» — сказал он. Вмешались сын и зять аятоллы и попросили муллу умерить пыл. Журналистке было разрешено войти в сад. На обратном пути Мишель Фуко и его спутники обсуждали это маленькое происшествие. Фуко рассказал, как был поражен, осознав, что ношение паранджи в Иране — политический жест: женщины, которые обычно ходили, не прикрывая лица, надевали паранджу, чтобы участвовать в демонстрациях.
Вскоре было принято решение снова поехать в Иран. По всей видимости, Фуко посоветовался с Банисадром
[478]. «Мишель Фуко приезжал ко мне в Кашан, — рассказывает Абольхасан Банисадр, — и мы вместе работали. Он хотел понять, что вызвало революцию, почему она, развиваясь без опоры на иностранные державы, объединила, несмотря на расстояния между городами и сложностями сообщения, все население страны. Он размышлял над понятием „власть“».
Через месяц после первой поездки Фуко вновь оказался в Тегеране. И снова в компании Тьерри Вёльцеля. Исследование продолжилось. Фуко разговаривает с представителями разных групп бастующих. Он встречается с теми, кто относится к «привилегированному» среднему классу, например, с пилотом «Иран авиа» — в Тегеране, в его современной квартире, а затем проделывает тысячу километров к югу, чтобы познакомиться с рабочими нефтеочистительного предприятия в Абадане.
В новой серии репортажей — четыре статьи, опубликованные газетой «Corriere» в ноябре 1978 года
[479], — Фуко затрагивает вопрос о роли аятоллы Хомейни, этого «человека-легенды»: «Ни один из тех, кто сегодня стоит во главе правительств, ни один политический лидер, даже если его поддерживают все средства массовой информации его страны, не может похвастаться, что является объектом такой личностной и такой сильной привязанности народа. Этой привязанности способствуют, по всей видимости, три обстоятельства: Хомейни нет в Иране: вот уже пятнадцать лет, как он живет в изгнании и не собирается возвращаться, пока шах не уйдет; Хомейни ничего не говорит: ничего, кроме „нет“ — „нет“ шаху, режиму, зависимости; наконец, Хомейни не политик: ни партии Хомейни, ни правительства Хомейни не будет. Хомейни воплощает коллективную волю». Фуко определяет иранское движение так:
«Это восстание безоружных людей, которые хотят сбросить тяжелый груз, давящий на каждого из нас, но на них — тружеников нефти, крестьян с границ империй — особенно: груз порядка вещей, установившегося в мире. Возможно, это первый бунт против планетарной системы — самая современная форма революции. И самая безумная»
[480].
Вторая серия репортажей еще не вышла, когда на страницах французских газет развернулась баталия: «Le Nouvel Observateur» напечатал письмо иранской читательницы, возмутившейся статьей Фуко, появившейся в этом журнале 16 октября. «Неужели после двадцати пяти лет молчания и угнетения иранский народ должен выбирать между Саваком [тайной полицией] и религиозным фанатизмом? Духовность? — пишет читательница. — Возвращение к народным истокам? Саудовская Аравия уже припала к исламу. Летят руки и головы воров и прелюбодеев. Создается впечатление, что левые на Западе, которым не хватает гуманизма, выступают за ислам… но для других. Многих иранцев, как и меня, приводит в ужас и смятение идея „исламского правительства“. И эти люди знают, о чем говорят. Иран окружен странами, в которых ислам служит ширмой, прикрывающей феодальный или псевдореволюционный гнет. Часто, как, например, в Тунисе, Пакистане, Индонезии и, увы, у нас, ислам является единственным способом самовыражения народа, которому заткнули рот. Левые либералы Запада должны были бы знать, какой свинцовой ношей могут стать исламские законы для общества, ждущего оживления, и не обольщаться лекарством, возможно, куда более страшным, чем болезнь».
Фуко тут же откликнулся на это письмо. Его ответ был опубликован 13 ноября 1978 года. Он писал:
«Поскольку люди в Иране выходили на демонстрации и погибали за „исламское правительство“, следовало прежде всего попытаться понять, какое содержание вкладывалось в это понятие и какие силы за ним стояли. К тому же я указал на некоторые составляющие процесса, вызывающие тревогу. Если бы письмо мадам N являлось просто результатом неправильного прочтения, я бы не стал на него отвечать. Но в нем есть то, что нельзя допускать: 1) все аспекты, все формы и все возможности ислама смешаны и сметены презрительным жестом под банальным предлогом неприятия „фанатизма“; 2) Запад обвиняется в том, что он интересуется исламом только из презрения к мусульманам (а что можно было бы сказать по поводу западного человека, презирающего ислам?). Проблема ислама как политической силы является важнейшей в наше время, таковой она и останется в ближайшем будущем. Чтобы подступиться к ней не самым глупым образом, нужно прежде всего соблюдать одно условие — не впутывать во все это ненависть»
[481].
Фуко продолжает интересоваться Ираном. Когда 1 февраля аятолла Хомейни покинул Париж, его сопровождали журналисты, среди них — Серж Жюли и Клер Бриер. Фуко приехал в аэропорт, чтобы присутствовать при событии, имевшем мировое значение. 13 февраля 1979 года он опубликовал еще одну статью в «Corriere della serra». Шах уехал, аятолла Хомейни приехал. Тысячи иранцев стояли на дороге, связывающей аэропорт с центром Тегерана, тысячи мужчин и женщин, кричавших: «Хомейни, наконец-то ты вернулся!» Фуко думает о будущем Ирана. В предыдущей статье он говорил:
«Я не умею писать историю будущего. У меня плохо получается прогнозировать прошлое. И все же мне хотелось бы ухватить то, что происходит, ибо сегодня еще не все кончено, кости брошены, но пока не упали. Возможно, в этом и заключается миссия журналиста, но, не стану скрывать, я всего лишь неофит»
[482].
В следующей статье Фуко подводит итог серии публикаций, размышляя о том, что произошло на его глазах:
