“Удрученный”, тщательно спрятав свои военные знаки различия под шинелью, Келемен покинул полустанок и отправился в путь по тихим, пустынным, темным улицам, на поиски хоть какого-то транспорта. Ему так хотелось взять с собой домой вещи: седло, огнестрельное оружие, шпагу и прочее — все то, что было с ним с 1914 года. Спустя час он наконец сумел остановить извозчика, направлявшегося в конюшню.
Засунув багаж под сиденье, Келемен и его спутники поехали в город. В четыре часа утра они добрались до родительского дома Келемена. Он позвонил у ворот. Никакого ответа. Позвонил снова. Опять ничего. Наконец показался привратник. Он осторожно, боязливо крался через темный внутренний дворик. Келемен окликнул его по имени и скинул с себя шинель, чтобы показать свои знаки различия. Привратник “восторженно” поприветствовал маленькую компанию и открыл тяжелую решетчатую дверь, пропустив внутрь Келемена и остальных. На грузовом лифте они поднялись на кухню. Не желая будить родителей, Келемен лег спать в гардеробной.
Эпилог
И вот наступил конец.
Для Лауры де Турчинович война закончилась в тот момент, когда пароход перевез ее с тремя детьми через Атлантику, из Роттердама в Нью-Йорк. И даже если это долгое путешествие позволяло ей понемногу прийти в себя и вернуться к мирной жизни, встреча с большим городом оказалась ошеломляющей. Плотный людской поток, текущий по тротуарам, утомлял ее, а высотные, широкие нью-йоркские здания пугали ее: ей все время казалось, что вот-вот из-за них вылетит самолет и сбросит бомбу. Но больше всего ее раздражало, что лишь немногие из тех, кого она встречала, беспокоились о происходящем в Европе: “Я просто не выношу их равнодушия”. Она еще не знала, что никогда больше не вернется в Польшу и не увидит своего мужа Станислава.
Эльфрида Кур находилась там же, где четыре года назад ее застало начало войны, — в Шнайдемюле. По крайней мере, одно в точности напоминало былое: перед редакцией газеты толпился народ, и события сменяли друг друга так же стремительно, как и в 1914 году, поэтому последние новости писали от руки, синим карандашом, на газетной бумаге. Но в отличие от обстановки четырехлетней давности, хаоса стало больше, а единства — меньше. Эльфрида видит безутешно рыдающего мальчика: он сказал что-то не так, и кто-то в толпе отвесил ему оплеуху. Крики “ура” раздаются реже, зато разгорались ожесточенные дискуссии. Солдаты расхаживали по улицам и распевали песни. У лейтенанта, который начал кричать на них, сбили с головы фуражку. Побледнев, он пошел выуживать ее из канавы. Какие-то штатские обозвали солдат предателями. Эльфрида побежала домой. Вскоре к ней в дверь позвонили. Это был друг ее брата, Андровски; упав на стул, он выдохнул: “Войне конец! Да здравствует война!” Потом пришел брат. У него не было фуражки и ремня, форма вся истрепалась, пуговицы оторваны, погоны тоже. Лицо выдавало шок и растерянность. Андровски принялся смеяться над его видом, и брат, немного поколебавшись, наконец заулыбался.
Для Владимира Литтауэра война закончилась зимним днем в Петрограде, куда он приехал после того, как ревком сместил его с должности командира эскадрона. У него оставалась лишь небольшая горстка друзей еще довоенных лет. Тяжелее всего ему было расставаться со своим конем по кличке Москаль. В Петрограде он отыскал специальный военный комитет, который занимался проверкой годности к воинской службе офицеров, получивших ранения. Цель Литтауэра была проста: “придать законный вид моему дезертирству”. Ему вдруг вспомнилось, что однажды, когда он еще проходил учебу, он повредил коленку. “Доктора обследовали мою ногу, и через несколько минут я держал в руках свидетельство об освобождении от военной службы”. Политическая обстановка была нестабильной, будущее представлялось туманным. Он жил у отца на Миллионной улице, возле Зимнего дворца, в просторной, комфортабельной, прекрасно обставленной квартире. Они испытывали нехватку еды. Обычной уличной картиной стали демонстрации и очереди за хлебом. Литтауэру было не по себе, когда он перестал носить военную форму. Словно новая гражданская одежда ему не годилась.
Для Павла фон Гериха война закончилась его прыжком через траншею. Он упал так неудачно, что снова повредил себе больное колено. И тут же воспользовался случаем, чтобы покинуть фронт и никогда больше туда не возвращаться: “С радостью и облегчением я оставил полк и отправился в полевой госпиталь, а оттуда уже поехал в Петербург. Благополучно добравшись до города, я подал прошение об отставке и начал собираться домой в Финляндию”. Страну, где он вырос, охватили волнения. Велись разговоры о том, что Финляндия может обрести независимость. Говорили еще и о том, что там, наверное, начнется гражданская война. В таком случае он примет в ней участие. На стороне белых.
Рихард Штумпф все еще находился в Вильгельмсхафене. Первоначальное безумие завершилось в итоге истерикой. Прошел слух, что их предали, что к ним направляются верные старому режиму войска: “На улицах творилось какое-то сумасшествие. Вооруженные люди сновали взад-вперед; можно было увидеть даже женщин, тащивших ящики с боеприпасами. Какое безумие! Такого ли конца все ожидали? Разве после пяти лет жестоких боев мы должны теперь повернуть оружие против собственных же граждан?” Записывая эти строки в дневник, он внезапно услышал ликующие крики, возгласы, вой сирен, выстрелы из личного огнестрельного оружия и из пушек. В вечернем небе вспыхнула красно-зелено-белая палитра от ракетниц. И он подумал: “Немного достоинства им бы не повредило”.
Андрей Лобанов-Ростовский находился в учебном лагере в Сабль-д’Олон, на берегу Атлантического океана. Он и его взбунтовавшаяся рота так и не отправились на фронт; они томились в долгом, изнурительном ожидании в тылу как резерв, а потом в их рядах вспыхнула испанка. Он сам провалялся в бреду и лихорадке, а когда поправился, то узнал, что больше уже не командир роты, чему в глубине души только порадовался. В то время он был безответно влюблен в молодую русскую девушку, жившую в Ницце. Изнывая от всеобщего безделья, он продолжал поглощать книги по истории, которые еще больше убедили его в том, что власть большевиков продлится недолго. Даже если он, как и многие другие, считал, что война подходит к концу, ему было трудно представить себе жизнь без военной формы. “Моя личность полностью поглощена великим целым. Думаю, это нормальная реакция на военный менталитет, подчинившая себе миллионы воевавших мужчин”. Его русские друзья-офицеры поговаривали о том, как бы примкнуть к белым, чтобы участвовать в гражданской войне, на пороге которой оказалась Россия. Лобанов-Ростовский не знал, что ему делать
[303]. В это утро они, как обычно, тренировались — учились метать ручные гранаты, и вдруг перед ними появился французский офицер и взволнованно сообщил: “Прекратить все учения. Подписано перемирие”. В городе начался “буйный карнавал”: люди обнимали друг друга, танцевали прямо на улицах. Празднование продолжалось до поздней ночи.
