Харви Кушинг все еще лежал в госпитале в Прие. В этот день его денщик пришел к нему с зеркальцем для бритья и щеточкой для ногтей, а также принес с собой его мундир, чтобы нашить на него новые знаки различия. Именно в этот день Кушинг получил звание полковника. Некоторое время он с нескрываемым изумлением изучал победные реляции в газетах — подумать только, все произошло так быстро! — и с помощью иголок и нитки обозначил на карте продвижение союзнических армий. В половине пятого пополудни он отпраздновал перемирие в своей комнате вместе с хозяйкой дома, больничным священником и коллегой-врачом. Но особого ликования они не испытывали. Сидя перед горящим камином, они пили чай и беседовали о религии и о будущем.
Ангус Бьюкенен находился в полевом госпитале в Нарунйу. Около недели назад он вместе с остальными стрелками из 25-го Королевского полка фузилеров взял под командование южноафриканское пехотное соединение. Солдаты просто впали в апатию от чудовищной жары. Ряды солдат и носильщиков редели день ото дня. Одним из таких больных и изнуренных стал Бьюкенен. Еще пару дней он боролся за то, чтобы остаться в строю, несмотря на лихорадку, и ценой невероятных усилий являлся на утреннее построение. Но в конце концов сломался и был отправлен в госпиталь: “Я был совершенно разбит и безнадежно истощен”. Врачи опасались за его жизнь. Он лежал в хижине и ждал, когда его эвакуируют, — сперва в Линди, затем дальше, кораблем, в Дар-эс-Салам. Война для Ангуса Бьюкенена была закончена. К нему вошел человек в форме. Это был О’Грейди, командовавший войсками на участке, где раньше сражался Бьюкенен. Он сказал больному несколько дружеских, ободряющих слов, посетовав, что все идет так плохо. И потом, когда он ушел, рассказывает Бьюкенен, “я закрыл лицо руками, лежа в этой полутемной низенькой хижине, и разрыдался как девчонка”.
Олива Кинг находилась в Салониках, куда она только что вернулась из Англии. (Причина, по которой она отправилась в Англию, состояла в том, что ей необходимо было получить несколько официальных разрешений для того, чтобы осуществить свой следующий большой проект: создание сети маркитантских лавок для удовлетворения нужд возвращающихся сербских беженцев и солдат.) Поездка в Англию вызвала в ней смешанные чувства. Сперва она ощутила там свое одиночество и захотела поскорее вернуться назад, но мало-помалу мысль о Салониках начала вызывать тоску. Тем не менее она все же вернулась и почувствовала себя до странности счастливой. Ее часть давно уже была на севере, преследуя по пятам разгромленную болгарскую армию. (На исходе войны все эти солдаты в Салониках наконец-то получили возможность совершить что-то стоящее, и в сентябре вынудили Болгарию капитулировать. Вслед за этим вскоре пала Османская империя, и цепная реакция завершилась на Австро-Венгрии.) Обе машины Оливы Кинг исчезли вместе с наступавшими. Ее деревянную хибарку передвинули и опустошили: все вещи были тщательно упакованы и увезены ее сербскими товарищами. Перед поездкой в освобожденный Белград Кинг перетряхнула все, что было накоплено за эти годы. Большую часть она назвала “хламом”. Например, выбросила целый сундук со старой одеждой и кипы газет и информационных бюллетеней. Все это больше ей не нужно.
Для Эдуарда Мосли война закончилась тогда, когда он очутился на борту корабля, перевозившего его из константинопольского плена на свободу, в Смирну. “Все вокруг взбудоражено и суматошно, — записывает он в своем дневнике. — Каждая секунда плена казалась мне длиной в сто лет. Теперь я спокоен и занят психологическим осмыслением того, какой же фантастический конец пришел моему вечному заточению”. На борту корабля находились и другие, недавно освобожденные, военнопленные. Он делил каюту с человеком, который служил артиллеристом в Эль-Куте и притворился сумасшедшим, чтобы его отпустили. Когда корабль отошел от берега, уже стемнело. Контуры города растаяли в ночи. Сперва исчезли из виду мягкие очертания высоких мечетей, потом — острые иглы минаретов. Мосли спустился к себе в каюту и сидел там вместе со своим товарищем, покуривая и прислушиваясь к плеску волн. Когда они вновь поднялись на палубу, город уже скрылся за горизонтом. Был заметен лишь слабый отблеск далекого света: “Там остался Константинополь, вечный город, прекрасный и ужасный”. Никто из них не произнес ни слова.
Паоло Монелли находился на вокзале Зигмундсхерберга, в Северо-Восточной Австрии. Он и другие итальянские военнопленные давно уже обрели свободу, одолев своих сбитых с толку, деморализованных охранников, применяя то аргументы, то силу. Все было перевернуло вверх дном. Некоторые из его товарищей рванули в город, напились там, стали приставать к женщинам, а другие начали планировать грандиозный рейд на Вену. Итальянские солдаты, вооруженные австрийскими винтовками, патрулировали вокзал, помогая восстанавливать порядок. Воинские эшелоны, набитые венгерскими солдатами, пролетали мимо на всех парах; иногда вспыхивала перестрелка. Австрийские телефонисты работали в обычном режиме. В это утро Монелли и несколько бывших военнопленных слушали австрийского офицера, известного своим дружелюбием, который переводил им условия перемирия, фразу за фразой. Монелли чувствовал величайшее облегчение от того, что он наконец на свободе и что закончилась война, но его не покидала горькая скорбь. “Это будет нашим злополучным наследством, нашим славным наследством, — во всяком случае, нашим окончательным и бесповоротным наследством: мы навеки прикованы к своей памяти”.
Заключительные строки
10 ноября нас посетил пастор лазарета и устроил маленькую беседу с нами. Теперь мы узнали все.
Я тоже присутствовал при этой беседе, хотя находился в страшно возбужденном состоянии. Почтенный старик весь дрожал, когда он говорил нам, что дом Гогенцоллернов должен был сложить с себя корону, что отечество наше стало “республикой” и что теперь нам остается только молить Всевышнего, чтобы он ниспослал благословение на все эти перемены и чтобы он на будущие времена не оставил наш народ. В конце речи он счел своей обязанностью — по-видимому, это была его внутренняя потребность, которую он не в силах был превозмочь, — сказать хоть несколько слов о заслугах императорского дома в Пруссии, Померании, да и во всей Германии. Тут он не смог удержаться и тихо заплакал. В маленькой аудитории воцарилась глубокая тишина. Все были страшно огорчены и тронуты. Плакали, думается мне, все до единого человека. Оправившись, почтенный пастор продолжал. Теперь он должен нам сообщить, что войну мы вынуждены кончать, что мы потерпели окончательное поражение, что отечество наше вынуждено сдаться на милость победителей, что результат перемирия целиком будет зависеть от великодушия наших бывших противников, что мир не может быть иным, как очень тяжелым, и что, стало быть, и после заключения мира дорогому отечеству придется пройти через ряд самых тяжких испытаний. Тут я не выдержал. Я не мог оставаться в зале собрания ни одной минуты больше. В глазах опять потемнело, и я только ощупью смог пробраться в спальню и бросился на постель. Голова горела в огне. Я зарылся с головою в подушки и одеяла. […]
За этим последовали ужасные дни и еще более тяжелые ночи. Мне стало ясно, что все потеряно. Возлагать какие бы то ни было надежды на милость победителя могли только круглые дураки или преступники и лжецы. В течение всех этих ночей меня охватывала все большая ненависть к виновникам случившегося […]
