Таня сидела напротив толстой хозяйки дома терпимости на Преображенской улице возле Привоза и с интересом ее рассматривала. В этот дом Таню привез Корень – когда-то он контролировал этот район, а потом отдал его Японцу. Так что Корня хозяйка заведения прекрасно знала, и не могла не говорить. Чутьем опытной сводницы, которая всю жизнь провела в темном море людского порока, она почуяла особое место Тани в воровской иерархии. А потому загадочная фигура девушки вызывала у нее жгучий интерес.
Однако сводня была осторожной. Она знала, как отрезают язык за лишние вопросы. А потому охотно говорила только о том, о чем Таня спрашивала.
– Она не жила у меня постоянно, а приходила тайком от мужа. Скользкая, как за ужа холоймес. Но она всегда была из наших. До замужества работала в заведении попроще. Нет, я не знаю ее настоящего имени. Не наматывала язык за мои нервы, шоб я на цей гембель не парилась. Здесь нет имен. Но и кличкой она не пользовалась. Я вообще не называла ее за имя. Но приезжала она часто, раза три в неделю.
– Она встречалась только с мальтийцем?
– Нет. Принимала и других мужчин, шо босячили, як песьи морды. А когда за своих клиентов не было, как девушка заведения выходила к нашим клиентам. Они охотно ее брали. Так она развлекалась. Мне кажется, она ненавидела за своего мужа. Но хорошо мне платила, и я держала язык за зубами.
– Кто ее муж?
– А я за это знаю? Не знаю. Она никогда не говорила за это. Но видно было, что она жена богатого фраера. Дорогие наряды и собственный двухместный экипаж. Полный шухер! Хотя цей экипаж – це не шмутки, це шара. Но манеры были не как у дамы из общества. Я могла бы поклясться, что она из простых халамидниц.
– А с другими девушками она общалась?
– Нет. Держалась особняком. Другие девушки ее почему-то не любили и боялись. Говорили – выкишивайся отсюдой! Говорили за то, шо она сумасшедшая. Может, так оно и было на самом деле. Очень за то похоже. Шоб она была мине здорова!
– Как она себя вела?
– Со всеми грубо. Зубами скворчала аж до юшки. Даже со мной. Еще за нее было любимое проклятие: распороть бы ему живот да выпустить кишки, тогда бы точно подавился! Так она говорила всегда, когда ее кто-то злил. И все почему-то пугались, когда слышали за это в первый раз. Я же говорю – кусок адиёта, а не как здесь баба. А она смеялась и говорила, что это любимое проклятие ее мужа, так всегда он любит говорить. И говорила так, за что все понимали: она его ненавидит. Думаю, он ее бил. Очень за то похоже. Швицер замурзанный, який делал за ней базар. А она тайно мстила ему таким образом. Да, точно бил. Она всегда ходила в перчатках, потому что на руках, на пальцах, у нее были глубокие шрамы. Кто это сделал, как не муж?
– Когда она приезжала в последний раз?
– Да уже месяца три, как исчезла, ни слуху ни духу. Но я и рада. За той гембель не стоит простужаться!
– Вы можете ее описать?
– Шоб очень да, так нет. Такое не потребят даже с упокоительным. Росту высокого, очень худая. Глаза злые. Не красивая, но в глаза умела бросаться. Делала фасон. А за волосы не скажу, какие. Она всегда носила парик. И я не скоро за это догадалась.
Глава 22
Экстренное совещание у Гиршфельда. Разговор возле суда об Одиноком Волке. Взрыв. Смерть Геки. Отречение императора
В январе выпал снег. Но город не долго оставался под чистым белым покрывалом. Снег шел всю ночь, но уже к утру превратился в грязное месиво, затоптанное множеством ног, во многих районах Одессы покрытое кровавыми потеками. Все чаще и чаще в городе проливалась кровь. И для Володи наступили страшные бессонные ночи, когда и дело Людоеда, и даже Таня отступили на второй план.
Круговорот адской машины военного времени захватил его, закружил с головой. И все вдруг стало каким-то кошмаром, пролетающим быстро-быстро, словно на ускоренной пленке в иллюзионе.
Несколько раз Володя участвовал в ночных перестрелках, и это произвело на него такое тяжелое впечатление, что он едва не заболел. Он, поэт и гуманист, всегда пытающийся воспеть человеческую жизнь как высшую ценность, держал оружие в руках и стрелял в темноту. А там, в темноте, освещенной тусклыми вспышками от оружейных пуль, слышались людские крики и были люди, настоящие, живые люди, а не картинки в книжках. Стрелять Володю научили очень быстро, по-походному, но он не прицеливался, а просто так стрелял в темноту. И молился про себя о том, чтобы его пули ни в кого не попали.
Кошмар закружил все настолько, что Володе самому было трудно разобраться, кто в кого стрелял. Вооруженных отрядов было так много, что он буквально сбился со счета. Они окружали Одессу со всех сторон, и соблюдать подобие мирной спокойной жизни в городе было бы жестокой насмешкой.
В дополнение ко всему стало плохо с продуктами. В магазинах и на Привозе поднялись цены, что стало еще одним поводом для недовольства горожан.
В эти дни Володя редко видел Таню, но постоянно думал о ней. Очень часто, совсем отупев от перестрелок и длинных допросов, он откидывался назад на кресле в своем кабинете и, на секунду закрыв глаза, представлял себе ее лицо. Только это не давало ему сойти с ума от реальности, вдруг оказавшейся такой жестокой.
Стрельба в разных районах города звучала каждую ночь. И очень часто, по утрам, отправляясь на службу в полицейский участок, Володя видел на снегу красные отпечатки того ужаса, который происходил здесь ночью. Они были повсюду – на Дворянской, на Садовой, на Дерибасовской, на Соборной площади, и казалось, что город задыхается в кровавом тумане, в котором белый снег больше всего напоминал саван.
В эти страшные, смутные дни из Одессы навсегда уехал дядя Володи. Он не попрощался перед отъездом в Петербург, и Володя понял, что разорваны все связи семьи Сосновских. Отныне каждый оставался предоставлен себе, каждый выживал, как мог. И Володя понял, что дядя спасая свою шкуру попросту бросил его. Впрочем, ему было на это плевать, и предательство дяди сильно Володю не задело.
Новый губернатор был назначен из Петербурга, но до Одессы пока не доехал. Его ждали со дня на день. А пока вся власть в городе неофициально перешла к городскому голове Пеликану, жандармскому управлению и сыскной полиции. Они руководствовались только силой, и обстановка в городе еще больше накалилась.
Писем от отца не было. Впрочем, письма вообще перестали приходить, так как поезда обстреливались. Володя был твердо уверен, что мама умерла. А молчание отца наталкивало на такие же мрачные мысли о нем. И это горе от потери родных постоянно терзало его душу.
Вскоре в Одессе стали обстреливать и подрывать полицейские участки. Пострадал и участок, где работал Володя, поэтому его кабинет перевели в главное управление городской сыскной полиции, в котором усилили охрану. Там они с Полипиным и работали.
