Статуя: «От снадобий твоих уже я умираю с поцелуем».
– Довольно обо мне! – взмолился Ромео. – Лучше послушаем тебя, Гамлет.
– Мне ужасно повезло, – заговорил Гамлет. – Я повстречал доктора Бомбастикуса, когда находился в очень тяжелом состоянии. Я был предан матери и полагал, что так же предан отцу, однако потом доктор Бомбастикус убедил меня, что я его ненавидел из-за ревности. Когда мать вышла за моего дядю, подсознательная ненависть к отцу вылилась в сознательную ненависть к дяде. Она так на меня подействовала, что начались галлюцинации. Мне казалось, что я вижу отца, в моих видениях он как будто говорил, что пал жертвой брата. Я посчитал своим долгом убить дядю. Однажды, решив, что он прячется за занавеской, я ткнул туда шпагой, думая, что поражу его. Это была всего лишь крыса, хотя я в своем безумии принял ее за первого министра. Все поняли, что я опасно повредился рассудком. Мне в лекари назначили доктора Бомбастикуса. Должен сказать, он не ударил в грязь лицом. Он открыл мне мои кровосмесительные поползновения в отношении родной матери, подсознательную ненависть к отцу, перенос этого чувства на дядю. Раньше у меня было абсурдное чувство собственной значимости, я воображал, что распалась связь времен и я рожден, чтобы все наладить. Доктор Бомбастикус убедил меня, что я очень молод и не понимаю значения государственной мудрости. Я понял, что напрасно восставал против существующего порядка, с которым любой здравомыслящий человек старается примириться. Я попросил у матери прощения за свои грубые речи, наладил приличные отношения с дядюшкой, хотя до сих пор нахожу его скучным, женился на Офелии, ставшей мне покорной женой. Со временем я унаследовал корону и в столкновениях с Польшей защитил честь своей страны успехами в сражениях. Я умер, окруженный всеобщим уважением, и даже память моего дяди нация чтит не так, как мою.
Статуя: «Хорошее, дурное – нет их в мире; все в наших мыслях».
– Заткнулась бы! – крикнул Гамлет. – Сколько можно нести одну и ту же чушь? Разве не очевидно, что я поступил правильно? И что поступки, приписанные мне Шекспиром, были, напротив, дурны?
– А у тебя не было друга, сверстника, поощрявшего твои безумства? – поинтересовался Макбет.
– А ведь был! – воскликнул Гамлет. – Ты мне напомнил про того молодого человека, как его звали?.. Нельсон, что ли? Нет, не то. Вспомнил: Горацио! Да, он очень дурно на меня влиял.
Статуя: «Спокойной ночи, принц, пусть ангельское пенье хранит твой сон»
– Все это, конечно, очень мило, – сказал Гамлет. – Неуместная ремарка, Шекспир такие обожал. Я – другое дело. После лечения у доктора Бомбастикуса я отвернулся от Горацио и сошелся с Розенкранцем и Гильденстерном – вполне приличными людьми, по мнению доктора Бомбастикуса.
«И веры им, как разве что гадюкам…» – пробормотала статуя.
– Что ты обо всем этом думаешь теперь, после смерти? – спросил Антоний.
– Бывает, не стану отрицать, – ответил Гамлет, – во мне поднимается волна сожаления о былом огне, о золотых словах, слетавших с моего языка, о проницательности, мучившей меня и одновременно радовавшей. До сих пор помню один блестящий образец своего красноречия, начинавшийся со слов: «Ну, что он за созданье – человек!» Не спорю, в моем безумном мире были свои достоинства. Но я избрал мир здравомыслия, мир честных людей, без сомнений и вопросов исполняющих свой долг, никогда не заглядывающих куда не надо из страха перед тем, что могут там увидеть, чтящих отцов и матерей и повторяющих преступления, принесшие отцам и матерям процветание, поддерживающих государство, не спрашивая, заслуживает ли оно поддержки, благочестиво поклоняющихся Богу, созданному ими по своему подобию, и уважающих только ту ложь, что отвечает интересам сильных мира сего. Вот моя вера, соответствующая учению доктора Бомбастикуса. С ней я жил, в ней умер.
Статуя: «Какие грезы смертный сон навеет лишенным бренных уз – вот в чем загадка».
– Бред, старина! – махнул рукой Гамлет. – Мне никогда ничего не снится. Меня устраивает мир, каким я его вижу. Ничего иного я не желаю. Такому притворщику, как я, все доступно!
Статуя: «Можно улыбаться, улыбаться, и быть при этом подлецом».
– Лично я, – сказал Гамлет, – предпочел бы улыбаться и быть подлецом, а не рыдать и быть хорошим человеком.
Статуя: «Во все это я без изъятья верю, но было бы бесчестьем все это записать».
– Что для меня справедливость, если мне выгодна несправедливость? – спросил Гамлет.
Статуя: «Никто не снес бы издевательств века…»
– Хватит меня мучить! – не выдержал Гамлет.
Статуя: «Вы не уйдете, пока я не поставлю зеркало, где вы увидите свое сокрытое нутро».
– О, что за дрянь я, что за жалкий раб! – воскликнул Гамлет. – К черту Бомбастикуса! К черту корректировку! К черту осторожность и восхваление дураков! – И он хлопнулся в обморок.
Статуя: «И – тишина».
Тут раздался непонятный вопль из глубин, донесшийся по трубе, которой ротарианцы прежде не замечали:
– Я доктор Бомбастикус, я в аду! Я раскаиваюсь! Я погубил ваши души. Но в Гамлете сохранилась искра, и это мое проклятие. Я живу в аду, но до сих пор не знал, в чем мое преступление. Я попал в ад за то, что предпочитал подчинение славе; что услужливость ставил выше величия, что искал тихой глади, а не вспышки молнии; что от страха перед громом предпочитал сырость и бесконечную морось. Покаяние Гамлета показало мне мой грех. В аду, где я живу, мной владеют нескончаемые комплексы. Сколько я ни взываю к святому Фрейду, все без толку, я остаюсь пленником нескончаемого водоворота безумной банальности. Вступитесь за меня, мои жертвы! Я исправлю зло, которое вам причинил.
Но оставшиеся пятеро не слушали его. Обозлившись на статую, повергнувшую в отчаяние их друга Гамлета, они обрушили на нее могучие удары и сокрушили. Уцелевшая голова статуи прошептала: «Боже, что за дурни эти смертные!»
Пятеро остались в Чистилище, доктор Бомбастикус – в аду. Гамлета унесли ангелы и духи милосердия.
Вместо Гамлета в комитет ввели Офелию.
Кошмар метафизика
Изыди, Сатана
Мой бедный друг Андрей Бумбловский, бывший профессор философии в одном из университетов Центральной Европы, ныне прекратившем существование, страдал, как мне представлялось, некоей безобидной разновидностью помешательства. Сам я – человек непоколебимого здравомыслия, стоящий на том, что интеллект не может служить проводником по жизни, он лишь позволяет играть в приятные дискуссионные игры и дразнить менее проворных оппонентов. Но Бумбловский был другого мнения; он позволял своему интеллекту заводить его туда, куда ему, интеллекту, заблагорассудится, результаты чего были по меньшей мере странными. Он редко спорил, и для большинства его друзей основания мнений, которых он придерживался, оставались неясными. Известно было, что он упорно избегает слова «нет» и всех его синонимов. Он не говорил: «яйцо несвежее», у него получалось нечто вроде «с тех пор, как яйцо снесли, с ним произошли химические изменения». Он не мог вымолвить: «Не могу найти эту книгу», а говорил: «Найденные мною книги отличаются от этой». Вместо «не убий» у него выходило «цени жизнь». Его жизнь была непрактичной, но невинной, и я питал к нему немалую приязнь. Благодаря, без сомнения, этой самой приязни его уста наконец отомкнулись, и он поведал мне об одном чрезвычайно занятном эпизоде, который я изложу его собственными словами.
