– Счастливое число, – заметила Эмили. – Ты всегда была умной девочкой. Ладно, мне пора. Пока все. До скорого. – Это было фирменное выражение Эмили: до скорого.
– Подожди! – воскликнула я.
Мне надо было о стольком спросить. Но какой у нас мог бы выйти разговор – я в ее доме, живу с ее мужем?
– Нет. Это ты подожди.
Показалось ли мне, что это прозвучало, как приказ? Эмили повесила трубку.
Я огляделась. Вещи Эмили. Мебель Эмили. Ее дом.
* * *
Этого просто не могло быть. Несколько часов я пыталась убедить себя, что звонок Эмили мне померещился.
Я лежала на диване. Наверное, я задремала, и звонок мне приснился. У меня бывали очень яркие сновидения, даже после смерти Эмили. И в некоторых снах действовала Эмили. Может, это как раз один из таких снов.
Я себя не убедила. Что-то во мне знало, что звонок был.
На следующее утро, высадив мальчиков у школы, я закинула продукты домой, сделала пару глубоких вдохов и выдохов и пошла в рощу.
Я вычислила, где должна была стоять Эмили, чтобы видеть меня через окно.
Я встала там и стала смотреть на дом.
Никакого движения. Дом был словно населен призраками.
В глубине рощи хрустнули ветки. Я едва дышала.
Потом я увидела в окне саму себя. В доме. И это было страшнее всего.
Это была я. И это была не я.
Я была кем-то еще. Совершенно одна. В роще за домом.
Шпионила за самой собой.
Часть вторая
25
Эмили
Подглядывать. Что-то есть в этом слове, от чего меня чуть не тошнит, и в то же время я обожаю его. Подглядывать. От этого слова у меня ощущение зуда в животе, словно я на “русских горках” и вот-вот понесусь вниз. Некоторые что угодно готовы дать за это чувство. Как поется в песне, “И знаю, что я один”.
Я подглядываю за Стефани, за Шоном и мальчиками. Когда я только произношу это слово про себя, меня начинает подташнивать от возбуждения, как когда я подбираюсь к окну своей кухни и наблюдаю, как Стефани притворяется, что она – это я. Спит с моим мужем, воспитывает моего ребенка, на моей кухне жарит до корки мерзкие кусищи убитой коровы. Если честно (я вставляю сюда словечко Стефани, которая всегда говорит “если честно” – не потому ли, что она редко бывает честной?), я не столько в ярости, сколько в восторге.
Шпионить за Стефани в моем доме – это как играть в удивительный трехмерный кукольный домик с натуральным движением. Как будто люди там, внутри, – анимированные фигурки, и я могу их передвигать. Могу заставить их делать, что хочу. Могу контролировать их своим волшебным оружием: одноразовым мобильником.
Наберу волшебный номер – и кукла Стефани бежит к окну.
Пусть Стефани оставит себе мой дом, но я хочу кое-что забрать оттуда. Пусть оставит себе моего мужа, чей безнадежный идиотизм отныне и навсегда доказан тем фактом, что он ее трахает.
Я хочу только Ники. Я хочу забрать своего сына.
Уже в детстве я любила прятаться и подсматривать. Скорчившись под окном, лежа в траве, я ждала, когда взрослые сделают что-нибудь более грязное и более личное, чем сварить кофе, заглянуть в холодильник или (в случае моего папы) тайком выкурить сигарету. Я видела, где мать прячет бутылки со спиртным и как часто ей приходится доставать с книжной полки большой словарь. Что за слово ей срочно требовалось посмотреть? За книгой стояла бутылка. Мать пила так много, что это казалось уже не секретом, а просто чем-то, что она делает. Я не винила ее. Бедная женщина вышла замуж за моего папочку, знаменитого гинеколога и любителя разводить экзотические орхидеи, который давал результатам своих биоинженерных опытов названия в честь “любимых пациенток”.
Однажды я нарушила шпионский принцип: наблюдать и молчать. Пьяная мать несла такую чушь! Я долила воду в ее бутылку с джином. Я наблюдала, как она пьет прямо из бутылки, и думала о том, что она убила бы меня, если бы застукала, как я пью молоко из пакета. После первого глотка у нее сделался удивленный вид, словно она пыталась вспомнить, какой вкус должен быть у джина. Потом мать прикончила бутылку, сунула ее в бумажный пакет и вынесла, чтобы бросить в мусорный контейнер.
В средней школе я начала попивать ее джин, глотки становились все больше и больше. Мать ничего не замечала – или ничего не говорила. Мои родители практически не интересовались моей жизнью. Ребята из “Денниса Найлона” после нескольких порций спиртного принимаются рассказывать, какие у них были неродители. Каждый раз, слушая их, я думаю: видели бы вы моих неродителей. Хотя сейчас это нереально. Отец умер восемь лет назад, а мать не в той форме, чтобы поддерживать беседу о своих родительских ошибках.
Детство каждого человека – ад, но каждый верит, что оно задумывалось как рай. Что у любого другого детство было чистым парадизом. Такое послание мы получаем от кино и телевидения. В детстве думаешь, что только твоя семья не такая счастливая и не такая классная, как семьи из ситкомов. Я никогда не разрешу Ники смотреть современные версии этих разжижающих мозги сериалов, но ирония в том, что его детство (в спокойном пригороде для верхушки среднего класса, с любящими мамой и папой) куда ближе к тележизни, чем Шона и мое, а уж мы-то эти сериалы смотрели.
Я хочу, чтобы Ники был счастлив. Это единственное, чего я хочу наверняка.
Подрастая, ты обнаруживаешь, что была не единственным несчастливым ребенком, и это греет. Приятно, если ты из тех людей, которых воодушевляет то, что еще кому-то не повезло так же, как им. Стефани нравится думать, что все идут одной и той же каменистой тропой. Даже утверждая, что невозможно узнать другого, она думает, что это возможно. Ей нравится думать, что другой страдал столько же или еще сильнее, чем она. Если у тебя какая-то проблема с ребенком, то тебе предположительно поможет знание о том, что у других матерей та же проблема. Если пропала твоя лучшая подруга, тебя предположительно успокоит знание о том, что у всех собравшихся здесь женщин пропадали их лучшие подруги.
Не так много людей ждет звонка от какого-нибудь следователя от журналистики, ждет, когда можно будет сказать репортеру заветное: “преступник – наверняка муж”.
Днем Стефани сидит в своем маленьком офисе на застекленной веранде – на моей застекленной веранде, – куда притащила древнее бюро размером с танк и круглый вышитый коврик. Так по-домашнему, так безвкусно. Рай мамы-блогерши. Но она, кажется, прекратила вести блог.
Абсолютно чужие люди сочувствовали Стефани, когда она потеряла меня. Свою лучшую подругу. Они постили “люблю”, “обнимаю”, “лайки”-сердечки и плаксивые рожицы.
С того дня, как я пропала без вести, я изо всех сил стараюсь не заморочить Стефани голову окончательно. Я держу мозг в узде. Я просто пальцем ноги трогаю страдающую Стефани, и это доставляет мне некоторое развлечение. Но это боль тоже. В конце дня, в любое время – это мой дом, мой муж, мой сын.
