– Все, приехали. Слазь, мне ишшо в обратку чапать, а то не успею, так в Фадино заночую. Бывай, брат, – Валера оттолкнулся шестом от берега, обмотал маховик высоко подвешенного на корме лодки мотора, дернул, матюкнулся – мотор не завелся, и, медленно дрейфуя по течению, не оставляя попыток оживить его энергичными рывками, скрылся за поворотом реки. Пошел мокрый снег, Евгений Петрович поднялся на крутой берег, вышел на деревенскую улицу, зашел в магазин, в котором горел свет. Продавщица, дебелая баба, вышла из утробы подсобки, вопросительно глядя на мокрого посетителя.
– Здравствуйте. Можно хлеба буханку?
– Нету. Завезут тока в понедельник.
– А печенья тогда?
– Печенье прошлогоднее.
– Давайте.
– Чо, не местный? Откуда?
– Из Ленинграда, на лодке подкинули снизу.
– А чо тут делашь? – Продавщица отсыпала крошащиеся фанерки печенья в бумажный, свернутый тут же конус.
– Ищу человека одного. – Евгений Петрович назвал имя матери Риты.
– Ой, ты чо, давно уж померла. Дочь всё ждала да померла. А ты кто ей бушь?
– Зять.
– Да ну? Опоздал, горемычный. А ты зайди в дом, он забит, но стоит, посмотри, можа, там вещи каки осталися. Знашь, где ее дом?
Евгений Петрович кивнул.
– А старик тут жил, юродивый, в лесу всё, он тоже умер?
– Васька-леший? Так ведь совсем был старый. Его уж лет двадцать никто не видел, я-то еще девчонкой была тогда. На печеньки, ступай, в доме и переночуешь. Тут много заброшенных, народ мрет, много уезжают. Чо тут делать? Часть воинскую как сняли – всё, тока зона осталась, да и та уж загибатся, болота кругом, лес не возьмешь.
Евгений Петрович дошел до дома бывшей тещи, отодрал доски от двери, вошел. Пахло затхлостью и запустением. Долго искал выключатель, щелкнул, но свет не загорелся. Электричество, видать, отключили, генератор заглушили. Покопавшись при свете фонарика, нашел керосинку, потряс – булькнуло. Зажег и, жуя каменное печенье, долго сидел, глядя на мерцающий огонек лампы.
С утра, взяв топор, заплесневелую крупу из шкафа, купив еды, что была в магазине, ушел в тайгу, на север, к Ларевке. Неожиданно показалась дедова избушка, покрывшаяся мхом с крыши до завалинки, выступив из-за сосен и елей. Труба обветшала, обвалилась, но еще возвышалась над тесом. Евгений Петрович открыл дверь, но вместо мокрого затхлого воздуха, как в доме тещи, его овеял все тот же свежий запах сосновой смолы и, кажется, ладана. В избушке было чисто, но не обжито. На стене у входа висело старое дедово ружье, в печи стоял чугунный, обмотанный берестой котелок. Как будто ушел дед ненадолго, но нет, не было деда, раз ружье оставил на заимке.
Погода поправилась, показалось редкое октябрьское солнце, на деревьях заиграл иней от быстро упавшего на землю морозца. Евгений Петрович вышел в лес, с трудом вспоминая приметы, углубился в него, долго петлял, пока не увидел старую раскидистую сосну на яру Ларевки. Подошел к корневищу, распинал сапогом мох, встал на колени, раскапывая нору между мощными корнями. Наткнулся на полусгнившую мешковину, которая порвалась под его руками, обнажив нутро, где тускло блеснули желтым цветом слитки золота с царским орлом на широкой грани. Евгений Петрович, не веря своим глазам, достал один слиток, повернул к солнцу. Тот заблистал ярко, завораживающе, как звезда на ночном небосклоне, но потух, попав в тень. Евгений Петрович опустил руку и увидел черно-серебристого волка, который, оскалив огромные клыки, закрыл собой солнце и смотрел на него желтыми немигающими глазами.
«Боже, это золото, куча золота. Такой слиток мы нашли с Генри в пещере, возле скелета. Откуда все это здесь? Целое состояние. Забрать, продать. И жить безбедно. Найти Катю… Катю… Где же ее найти? Зачем я ей через столько-то лет? И разве в золоте дело? Разве я решу вопросы, которые терзают мою душу? Разве смысл моей жизни в достатке и праздности?.. А ядерный заряд, что дремлет тут уже много лет? А Бог, существование которого предопределено, но я не могу понять своим тусклым разумом, где он и как влияет на мое бытие? Или взять?..»
Волк зарычал, седая шерсть поднялась на загривке. Евгений Петрович вздохнул и сказал успокаивающе:
– Ты прав, зверь, мне это ни к чему. Так же, как и тебе, и деду. Пусть лежит. Не бойся, не трону. Я сюда приехал насовсем. Может, ты меня позвал, зверь? Дед говорил, что ты странный. Возможно, служишь высшему разуму? Или посланец дьявола, который искушает золотом, а потом забирает душу? Посмотрим, волк, мне здесь долго жить, а кроме золота тут еще и ядерная закладка. Мы разберемся, кто есть ты, кто я, и зачем мы нужны друг другу.
Евгений Петрович неожиданно для себя перекрестил зверя, но тот не исчез, не запылал пламенем, а остался стоять как ни в чем не бывало, только навострил уши, будто внимая человеческой речи и даже соглашаясь с тем, что шептал человек, наизусть выучивший книжку, данную ему когда-то отцом Александром, священником из маленькой деревянной церкви в Коломягах:
«Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют, и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше»…
Часть вторая. Варенька
У штабс-капитана Василия Андреевича Круглова золота отродясь не водилось. Кольца обручального так и не надел он на свой палец, ибо не вышло, о чем, конечно, иногда грустил, а золотые погоны поменял на зеленые, защитные, чтобы австрияки не выцеливали по их блеску его самого, как в четырнадцатом, когда все на фронт в золоте пришли, да и золото это было фальшивое. За три года боев получил Василий Андреевич орден от императора, внеся при этом в казну капитула пятнадцать рублей довольствия, но орден по правилам военного времени дали бронзовый, еще с коронованными орлами, с двумя перекрещенными мечами, Святого Станислава. Хорош, конечно, орден, да кому его показать, перед кем гордиться? Вот и носил их благородие штабс-капитан орден в кармане. А то времена смутные, солдатики снимут ночью за углом у хаты, позарившись на блеск. Довольствие было скудным, ассигнациями, выдавалось нерегулярно и уходило всё на водку и еду. Цены кусались, крестьяне ломили неимоверные деньги за свои припасы даже защищавшему их воинству. Василий Андреевич не брезговал с солдатиками с общей кухни похарчеваться, так тыловые и с этой едой часто опаздывали. Чтобы на позиции привезти – так через раз, а то и через два, а как встали под осень в оборону – совсем худо стало. Ну а что хотите, милостивые господа? Вся власть народу, царя долой, кормить армию царскую – зло, а война до победного конца. А как воевать, если еды нет? Благо, патронов в достатке, девать их было некуда: бои прекратились еще в августе.
Василий Андреевич поглубже забился в воротник шинели и предался воспоминаниям. Разве об этом он грезил в реальном училище, куда всеми правдами и неправдами поступил, вопреки причитаниям матери, что не поступит, высоко взлететь пытается? Правда, и сам он не был уверен в успехе тогда, в свои десять лет: к дворянскому сословию не принадлежал, мещанин, да еще из Соликамска – прямая дорога в лавку или на горные выработки. Но он и в детстве был упрям, рано стал читать книжки по горному делу и механике, оставшиеся от отца. Мать, получившая хорошее образование в гимназии в Казани, штудировала с ним французский. Так что испытания он сдал, поступил в Алексеевское реальное и с того времени жил самостоятельно, в комнатушке у дальних родственников в Перми. Но планы у молодого человека были грандиознее. Только об этом никто не знал. Даже Варенька…
