Господин в сюртуке и белоснежной рубашке высунулся из окна.
– Тута к Варе пришел парнишка, Григорий Палыч…
– Не Павел ли Востриков? Так уехала Варенька, Паша… – Голос отца осекся. – А, так это не Паша… Кто вы, господин хороший? Реалист?
– Нет, ваше высокоблагородие, окончил училище нынче, – голос Васи срывался, – уезжаю поступать… в Москву…
– Ах, дочка, дочка, выросла уж, с цветами захаживают кавалеры… Первый раз вас вижу вас, сударь. И давно вы знакомы с моей дочерью?
– Я… я… Давно…
– Так знайте, сударь, что сначала вы должны были познакомиться со мной, а потом уж цветы носить и ухаживать за Варей. Иначе неприемлемо в обществе, которого достойна моя дочь. А ежели вы, сударь, давно знакомы с ней, а я вас до сих пор не знаю, стало быть, вы, как тать в ночи, крадете чужое и не достойны общества Вари. Подите вон.
Кухарка с ухмылкой захлопнула калитку, оставив Васю стоять на тротуаре с букетом уже не нужных, даже бессмысленных и смешных цветов. Так вот и познакомился он с грозным Вариным отцом. С грустью в душе и желанием только одного – доказать всем, что достоин своего ангела, – он плелся на поезд, который отходил на Москву.
* * *
Прапорщик Оборин ввалился в блиндаж на утренней заре, когда солнце только окрашивало вершины гор розоватым неясным светом. Он отпихнул заспанного денщика, пытавшегося лично доложить штабс-капитану о его прибытии.
– Уйди, Семен, не до тебя, сам разбужу. Василий Андреевич, проснитесь!
Штабс-капитан откинул шинель, под которой спасался от ночного холода, протер глаза.
– А, господин прапорщик. Что же вы так долго? Уж и господа из полкового комитета были, еду обещали, да только нет ее, а вы все где-то шляетесь. – Василий Андреевич попытался улыбнуться, но вместо улыбки получилась гримаса: губы от холода сводило.
– Так вот про это-то и узнавал. Тикать надо!
– В каком смысле «тикать»? Куда? Зачем?
– В штабе полная катавасия. По сути, штаба уже и нет. Есть разброд.
– Это как? Объяснитесь, прапорщик, что вы несете? Я думал, что вы пошли узнать о смене нас первой ротой, уже неделю перестояли на передовой. Кроме того, могли бы получить довольствие. А вы ввалились ночью, небритый. Вы пьяны, что ли, Оборин? Где кухня? Где рота смены?
– Господин штабс-капитан! Временное правительство свергнуто! В Петербурге переворот, власть захватили большевики еще в конце октября! До нас только что дошло письмо из Ставки. Его превосходительство генерал Духонин убит. В полку не осталось офицеров, первая рота без командира, все уехали. Смены не будет!
– А полковник Дмитриев? Где командир полка?
– Уехал спешно третьего дня. С денежным довольствием полка. Нет никого, Василий Андреевич, нету!
Штабс-капитан вытянул папиросу из портсигара, закурил. Солнце поднималось все выше, туман сползал с гор в долины, словно густая, вязкая каша окутывала линию окопов.
– И… что теперь?
– Я еще не всё сказал. Точнее, всё, но вы не поняли меня. Тикать надо!
– Да что за слово такое – «тикать»? Где вы набрались этих просторечий?
– Забываете, я из унтеров, четыре месяца училища в пятнадцатом, – прапорщик улыбнулся. – А тикать надо, потому как завтра придет сюда рота сброда под начальством бывшего рядового Каминского, большевика – теперь он полком командует, – и заберет нас, тепленьких, под арест, а там и пулю недолго получить. В соседнем полку уже самосуд был, судя по слухам. Зуб у него на вас отчего-то.
– А, был он вчера тут. Вот оно что.
– Ну, так что делать будем, Василий Андреевич? Если вы остаетесь, то я пошел. Мне совсем все это не нравится.
– А как же Ставка, фронт… Ах да, действительно, Ставки больше нет… Надо солдат известить в роте.
– Василий Андреевич! Каких солдат? Которые вас завтра на штыки поднимут? Умоляю, идемте, пока утро. Может, к обеду до хутора доберемся, переждем, а там по темноте до станции или подводу попутную найдем. Поздно будет!
– Хорошо, подождите, я на минутку, – штабс-капитан накинул шинель и вышел в траншею. Семен стоял у входа в блиндаж.
– Семен, тут такое дело. Уходить мне надо. Господин Оборин нехорошие новости принес.
– Да я слыхал, вашбродь, уж простите.
– Ты давай тихо по унтер-офицерам пройдись да по фельдфебелям, расскажи новости. На обратном пути сними затворы с пулеметов и прикопай их в укромном месте. Мы тебя дождемся, может, кто с нами уйдет. Все, окончилась служба, кажется.
– Ага, мигом. – И денщик исчез за поворотом траншеи.
Вернулся через полчаса с унтером Мартюшевым.
– Затворы мы сняли, закинули в лесок, не найдут. Больше никого звать не стал, извините, вашбродь, чего шум поднимать, еще кака вошь свистнет – и кранты. Готовы мы.
– Ага, – подтвердил раскрасневшийся дядька Мартюшев.
– Винтовки-то зачем прихватили?
– Э, вашбродь, время щас неспокойное. Пригодятся в хозяйстве, а до дома еще добраться надо. И вы револьвер не оставляйте, берите.
Штабс-капитан кивнул, махнул Оборину, и небольшая группа тихо вылезла из траншей и скрылась в желтой листве дубового перелеска.
* * *
Варвара Григорьевна Попова привыкала к новому статусу в пермском обществе. Как всё было необычно для нее, недавней гимназистки, девчонки с ленточками в косе, безмятежно бегавшей по деревянным тротуарам навстречу радости и озабоченной только прилежным учением! Теперь всё не так, теперь она сама учитель. Хоть и не преподаватель гимназии, но все-таки… Маленькие детки в начальной школе внимательно ее слушают, а родители спрашивают совета, хоть это и кажется смешным. Но почему же смешным? Да, она молода, неопытна в делах воспитания, но как учитель – умна. Мариинскую гимназию, ее восьмой педагогический класс, закончила с личной похвалой начальницы Татьяны Ивановны Пашихиной. Да и родители ее учеников – народ простой и доверчивый: в основном рабочие с завода Мотовилихи да прислуга городская. Так, бывало, придут, всплакнут за деток, что должны учиться, похвалят учителку, что молода да хороша, и уйдут восвояси. Домашнее задание кто не делает, скажет тому родителю Варвара Григорьевна, чтобы делать заставляли, – ан нет, не могут: то керосина нет в лампе, то на огороде работать ему, мальцу, надо, то за младшими детьми следить девочке положено. А что делать? Папенька сказал: «Сначала поработай, наберись опыта, а уж потом в университет».
Вообще папенька университет считал гнездом порока и всеми силами дочь единственную туда не отпускал. Рано, мол. Но на то были и другие причины, о которых Варенька только догадывалась. Лет ей уже двадцать, от кавалеров нет отбоя, отец блюсти дочь дальше не в силах. Вот и задумал, похоже, женитьбу.
Замуж Вареньке не очень хотелось. С одной стороны, не очень, а с другой – куда спрячешься от весны, молодости и всей этой физиологии? Конечно, внимание молодых людей к своей особе Варе нравилось. Вот, например, Востриков. Умен, весел, душа компании. А танцует! Как закружит, заведет в танце – так небо с землей и соединяются где-то у лона, все сжимается, и хочется, чтобы бал продолжался вечно! Но наглец безмерный. Как-то в вечер так заговорил, закрутил, увлек своими шутками да рассказами, что и не заметила Варя, что стемнело, одни они на скамейке сидели у Камы. Так ведь полез! И не только в губы целовать. Рукой за грудь взялся, тихонько, ласково, так, что сначала Варенька и не заметила, а содрогнулась в сладкой истоме, впиваясь в губы гимназиста, и только потом оттолкнула его, с трудом убежала домой и долго этой ночью вспоминала его руки.
