– Вы монах? Как те?
– Нет, я послушник.
– Скажите, почему он светиться перестал? Он так ярко светился, а сейчас потускнел. Я никогда не видела, чтобы так было. Люди светятся, я так их вижу – кто-то тускло, кто-то ярко, – но не гаснут. Мне кажется, это мерцают их души, так мне баба Клава объясняла. А этот погас.
Федя поднял девушку, вытер ее руку, испачканную в крови, подолом подрясника.
– Он умер.
– Как это умер?
– Жизнь его угасла, душа улетела.
– А почему? Куда улетела? Я не видела этого. Хоть я и мало что вижу, но душу должна была. Если бы она улетела, то поднялась наверх, на небо. А она просто угасла.
– Может, ты не душу видишь. Да и остается она в теле еще три дня. Вот и не улетела. А нам с тобой надо уходить. Есть место, я знаю, где благость и Бог. Хочешь туда?
Девушка кивнула.
– Пойдем со мной, я знаю, где это, я покажу.
Девушка послушно пошла за ним в сторону автобусной остановки мимо торговцев наркотиками, мимо машины милиционеров, крышующих торговцев наркотиками, мимо гаишников, обдирающих пьяного водителя за почетный эскорт до дома, она шла, видя лишь их души, которые светились – у кого ярко, у кого тускло, но у всех, и только у человека по имени Миша, что лежал в невысохшей луже у пруда, ничего не светилось.
…Когда они добрались до Вижаихи, перейдя Колву, покрытую темнеющим уже льдом, их нагнал армейский вездеход. Из кабины вышли офицер и батюшка.
– Эй, куда дите тащишь, брат? Да это и не дите, девчушка. Что творишь? – Батюшка при поддержке офицера был смел, борода топорщилась, палец грозно указывал на Федора.
– Послушник Свято-Троицкого Стефанова монастыря Федор я, иду в святое место на озеро. Отрочица эта юродива, слепа, у монастыря толклась, спас я ее от лихих людей, с собой веду, на божье место, – соврал Федя.
– Ага, от кого про божье место слыхал?
– Так монахи говорили, люди разные, мол, там насельники есть, старцы, место святое, манна небесная там людей питает, аки народ израилев в пустыне.
– Манна, говоришь… Ну, залезайте в кузов. Возьмем их?
– Пригодятся, – офицер кивнул, священник махнул рукой: мол, залезайте.
– Я игумен Гавриил… Был. Зови меня просто – отец Гавриил. Без благословения небось поехал?
Федя кивнул, потупил взгляд.
– Ничо, я тож. Залазьте.
В кузове стояла невиданная доселе Федором техника – квадроцикл, лежали стройматериалы и прочие деловые вещи. Федя усадил Анастасию поудобнее, устроился сам, осенил себя крестным знамением, машина дернулась и повезла двух путников в кузове к святым местам.
Поначалу Федя слушался отца Гавриила, таскал бревна, сажал картошку вместе с другим не очень вменяемым послушником, отсидевшим все срока от малолетки до строгача и оказавшимся здесь, как он утверждал, по благословению игумена Иоанно-Богословского монастыря в Чердыни, докуда, по видимости, только и смог дойти из колонии. Послушник был странен, тих и косноязычен. Сближало их с Федором то, что работать они не хотели, а ждали знака Божественного, который не мог не появиться в таком святом месте. В итоге первым ушел от отца Гавриила отсидевший послушник, поселившись за Матрениным логом у старого кладбища в полуразрушенной избе. Следом ушел Федор, так как поспорил с отцом Гавриилом о том, что есть святость и отшельничество: мол, раньше монахи молились Богу, жили в пещерах, ели кору, покуда не ниспошлет им Господь манну и просветление, и негоже теперь работать, как миряне, сажать картошку, ибо смысл их существования есть молитва, а Бог сам даст пропитание, когда услышит их. Отец Гавриил за такие слова погнался за Федором с березовым дрыном, пытаясь достать по спине, сломал дрын, пожелал недоброго и ушел восвояси. После этого Федор пищи, какую доставлял Гавриилу катер ГУИНа из Ныроба, больше не видал.
Анастасия обычно сидела молча, слушая перебранки двух рабов Божьих, лишь только раз своим кротким голоском сказала:
– А вы Бога спросите, как правильно поступить. Зачем зря ссоритесь?
Мужчины устыдились тогда и разошлись. Федор поселился на самом берегу Вишерки в старой бане. Настя пришла к нему, прижалась щекой к его колючей бороденке, взяла за руку:
– Ты ярче его, я с тобой буду, ладно?
Федор смутился и пошел за водой на ключ. Наступило лето, можно было есть коренья, ранние ягоды да птиц, что приманивал к себе ненормальный монах-натуралист с кладбища. Иногда выкапывал картошку, благо, отец Гавриил частенько и надолго уезжал в Ныроб. Но голод заставлял ходить по редким избам, где охотники с зимы оставляли соль, сахар, макароны, крупу. Федя за начало лета обошел все избы в окрестности, иногда за день проходя по двадцать километров. Самая доходная изба была на Ларевке, далеко, все тридцать до нее, но там на чистом столе всегда стояли крупа и соль, как будто кто-то специально оставлял. Да вот идти туда было слишком трудно и долго, ночевать приходилось в избе, поэтому ходил туда Федя редко. Иногда еду давали рыбаки, но они бывали нечасто – не сезон. Анастасия ела мало, в основном пища требовалась Феде, который исхудал за три месяца, как каторжанин. Поэтому, когда на реке застрекотал мотор, Федя сразу пошел на звук.
Мотор затих в устье Ларевки. Пока он добирался туда, переплывая Вишерку на плохо связанном плоту, наступил вечер. Пугать людей было не с руки – еще пальнут, но Федя, толкаемый голодом, все-таки вышел к рыбакам, разбившим лагерь у озера, тут же бухнувшись на колени, чтобы не убили случайно, попросил хлеба. Хлеба он не ел давно, два рыбака дали буханку и даже банку тушенки, от радости Федор уполз задом, прижимая к себе драгоценности, отбивая поклоны и обещая вернуться наутро и ответить на вопросы одного из парней. К ночи, вернувшись к себе в избенку, припрятал тушенку и полбуханки хлеба, косо посмотрев на спящую Настю, подумал о бесполезности ее, о том, что только продукты переводит, и тут же отогнал эту крамольную мысль, прошептав молитву, съел вторую половину буханки, ощущая на языке, как тает хлеб, отдавая свой кисло-земляной вкус. Наутро, пока Настя спала, отделил ей четверть буханки, оставил на столе и ушел к рыбакам в надежде, что перепадет что-то еще. Вернувшись ни с чем, увидел Анастасию, стоящую у стола, с восторгом вдыхающую запах хлеба.
– Как вкусно пахнет. Как дом. Наверно, как дом и как мама. Возьми, понюхай, это тебе, спасибо, что принес. Где ты его взял?
Федор потупился, спрятал глаза, забыв, что она не видит.
– Да там рыбаки приехали, дали.
– Рыбаки? Покажи мне их, возьми меня с собой! Пожалуйста!
Федя пожал плечами, накинул на нее видавшую виды куртку, повел к плоту. Плот не держал двоих, вода заливала бревна. Настя стояла по щиколотку в воде, замочив свои старые кроссовки, но улыбалась, как всегда улыбалась утреннему солнцу, холодной воде озера и шумящим на ветру осинам.
* * *
Витя первый раз в жизни сознавал, что он всего лишь листок в огромном лесу. Лес окружал его, лес стоял стеной, лес то подступал к его ногам, то отбегал к краю болота. Они шли четвертый час. Проваливались в болото, пару раз выходили обратно к месту ночевки, сориентироваться по компасу Витя не мог: то ли компас врал, то ли в голове чего-то не хватало. Берег озера, на который они выходили с облегчением, умывались и пили коричневатую воду, был одинаков, определить по нему, сколько и куда они идут, было абсолютно невозможно. Первым сдался Леха:
