В то время как Портнягин и Соковнин ездили по крепостям на Кавказской линии, один из советников казенной палаты, некто Хандаков, стал сомневаться, чтобы такое важное дело, как формирование черкесского войска, могло быть поручено столь юному офицеру, и в этом смысле послал донесение министру финансов. Соковнин, узнав об этом, просил, со своей стороны, чтобы Портнягин отправил курьера с чрезвычайным донесением к министру полиции, генерал-адъютанту Балашову, находившемуся тогда при государе в действующей армии. Портнягин назначил расторопного портупей-прапорщика Зверева, но, как ни торопился этот последний, курьер Хандакова все-таки прибыл в Петербург гораздо скорее.
Ответ министра финансов произвел невообразимую суматоху в Георгиевске. Из Петербурга уведомляли, что Соковнин – самозванец, что он ни от кого никаких поручений не имел и что его следует немедленно арестовать и отправить в столицу под караулом. Всех ставило в тупик то обстоятельство, что на запросы, которые посылались о Соковнине прежде различным министерствам, получались всегда вполне удовлетворительные ответы.
Общее недоумение разрешил сам Соковнин при аресте его на вечере у командира Казанского пехотного полка полковника Дебу
[79]. Взяв в руки перо, он начал подписываться почерком государя и министров, и так искусно, что все были поражены неподражаемым сходством.
Соковнин объяснил, что его настоящая фамилия – Медокс, что он англичанин, родившийся в Москве, где отец его был учредителем и владельцем московских театров, что сам он корнет, числившийся по кавалерии и в последнее время назначенный состоять при донском атамане Платове.
Медокс-Соковнин тут же сознался, что знал о всех бумагах, писанных по его делу, и что все они исчезали на одной из промежуточных станций, где он имел сообщника. Ответы, им же самим сочиненные, сдавались на ту же станцию и получались в Георгиевске. Как-то по ошибке он не перехватил донос Хандакова, сделавшийся роковым не только для него, но и для всего взлелеянного и так успешно начатого им предприятия.
Все действия Медокса обставлены были так искусно и ловко, что всякая мысль о подлоге показалась бы нелепостью, а симпатичная наружность молодого гвардейца, флигель-адъютантский мундир и отличное образование
[80] дополнили остальное и невольно подчинили всех его обаянию.
Медокс хладнокровно объявил, что знает судьбу, ожидавшую его, но не теряет, однако, надежды на возможность оправдаться, так как намерения его были самые честные. Денежная отчетность действительно велась им с замечательной аккуратностью и добросовестностью. Медокс раздавал деньги черкесам не иначе как в присутствии комендантов, за их свидетельством, и никто не мог упрекнуть его, чтобы хоть одна казенная копейка была истрачена им на личную потребность. Напротив, следствием выяснено, что он убил на это дело даже свои последние доставшиеся ему от отца три тысячи рублей.
«Я хотел услужить отечеству в смутные времена, – сказал он Портнягину, – и если нарушал закон, то ничего не делал против своей совести. У меня не было никаких своекорыстных целей: вы сами видели, кому и когда я выдавал деньги. Наконец, меня легко проверить. Черкесы готовы к походу, и я советовал бы не распускать их».
По окончании следствия Медокс под арестом был отправлен в Петербург, где, по распоряжению графа Вязьмитинова, и был заключен в Петропавловскую крепость. Суд над ним, тянувшийся более двенадцати лет, постановил приговор по всей строгости тогдашних законов. Но император Александр принял участие в пылком энтузиасте и заменил тяжкое наказание ссылкой на житье в Иркутск, где Медокс и оставался до тридцатых годов.
Личностью Медокса в Иркутске чрезвычайно интересовались. Он был принят везде, за исключением дома генерал-губернатора. О нем много говорили, но из этого многого не вырисовывалось решительно ничего положительного и ясного, он так и оставался по-прежнему совершенно загадочной личностью. Говорили тогда, что он член какого-то европейского тайного общества, имеет большие связи в столице и за границей, что от разных лиц, но от кого – неизвестно, он довольно часто получает большие деньги. Медокс ли он – и это оставалось под сомнением. Сам о себе он никогда и ничего не рассказывал, но зато любил говорить о Кавказе, об обычаях горцев, вообще о тамошней жизни, которую, по-видимому, знал превосходно.
– Вы там долго были, Медокс? – спросили его однажды.
– Не очень долго.
– Вы что там делали?
– Я имел поручение, но зависть, интриги испортили прекрасное предприятие.
– Какое предприятие?
Но он тотчас же переменил разговор, и больше от него ничего не добились.
О дальнейшей судьбе этой загадочной личности мы знаем также немногое. По возвращении из Сибири Медокс некоторое время жил в Петербурге, потом был снова замешан в какое-то темное дело, долго содержался в Шлиссельбургской крепости и был освобожден оттуда только в самом начале царствования Александра II. Умер Медокс 5 декабря 1859 года и похоронен в Тульской губернии, Каширского уезда, в селении Поповка.
Происшествие с Медоксом не осталось без неприятных последствий и для других действующих лиц, ставших невольными соучастниками его противозаконных действий. За беспорядки, обнаруженные при этом на линии, кавказскому начальству объявлен был выговор. Десять тысяч, истраченных на формирование горского ополчения, поставлено было взыскать с вице-губернатора Врангеля, а расходы по командированию курьера в действующую армию – с генерал-майора Портнягина.
Так разыгралась эта полуфантастическая история, долго служившая предметом рассказов на Кавказской линии. Остается пожалеть, что горцы были распущены; есть основание думать, что появление их на Европейском театре войны могло бы значительно повлиять на ход военных действий и, с другой стороны, внести много новых вопросов в область военной науки и кавалерийского дела. Быть может также, что это обстоятельство повело бы к сближению горцев с русскими и имело бы влияние на весь последующий ход и события Кавказской войны…
Черкесы, видя европейские города, европейский быт и знакомясь с европейскими понятиями, не могли бы избежать их влияния и, возвращаясь на родину, естественно смягчали бы ненависть к ним азиатских племен и даже распространяли бы к ним уважение. Мысль повлиять на кавказские народы этим путем так ясна и проста, что осуществление ее могло быть только вопросом времени. И действительно, уже во время Паскевича были сформированы лейб-гвардии Кавказско-горский полуэскадрон, служивший в Петербурге, и Конно-мусульманский полк вместе с Кавказско-горским дивизионом, расположенные в Варшаве, при главной квартире действующей армии. Тогда же особый отряд, составленный из лучших горских фамилий, преимущественно из кабардинцев, стал личным конвоем государя. И высокое доверие к кавказским горцам не могло не вызвать в них чувство гордости и преданности русским монархам. Состав этих войск был непостоянный, и в то время как одни возвращались в свои горы, приходили другие – учиться европейской жизни.
