Тогда Адиль-хан, отказавшись от открыто враждебных действий против русских, задумал попытаться путем сближения с ними устроить так, чтобы еще при жизни упрочить власть за своими сыновьями.
И вот, ссылаясь все на ту же будто бы тягостную клятву, которая затрудняла его добрые сношения с русскими, Адиль-Гирей обратился к Ермолову с просьбой сложить с него звание уцмия и уволить в Мекку, где он намерен посвятить остаток своих дней молитве, достоинство же уцмия передать его сыну Мамед-беку, незадолго перед тем женившемуся на дочери шамхала. План, искусно задуманный, поставил многих в недоумение. Но Ермолов проник в истинные намерения уцмия и не только отказал ему в просьбе, но сделал распоряжение, ежели бы уцмий самовольно задумал отправиться в Мекку, задержать его в Бакинской крепости. В то же время двуличное поведение Адиль-Гирея в событиях 1818 года, когда он допустил акушинцев напасть на русский отряд в Башлах, вынудило Ермолова принять против него более решительные меры, и сын его Мамед-бек, взятый в аманаты, был отправлен в Дербент.
Наступил тревожный 1819 год, и роль уцмия становилась все труднее и труднее. С одной стороны, Дагестан требовал присоединения его к союзу, с другой – Ермолов зорко следил за его поведением. Но уцмий, по-видимому, надеялся избежать представившихся ему подводных камней хитростью, и, ведя деятельные переговоры с мятежниками, он в то же время старался поставить себя вне всяких подозрений, извещая Ермолова о замыслах аварского хана, будто бы домогавшегося истребить Каракайтагский дом. Но Ермолов совершенно понимал двойную игру уцмия. «Благодарю за письмо ваше, – писал он ему, – в котором уведомляете меня о делах дагестанских. Знаю, что подлый изменник аварский хан возмущает народы, но не вижу, какую причину могут иметь сии народы желать истребить вас, ибо они в подвластных ваших имеют верных товарищей в злых намерениях противу русских».
Уцмий старался прежде всего выручить сына и, уверяя в своей верности, просил Ермолова назначить ему в помощники старшего сына, ручаясь в этом случае удержать спокойствие в Каракайтаге. Ермолов ответил: «В прошлом году сын ваш был при вас, и народ каракайтагский весь возмутился против своего государя. Не сын ваш, как человек молодой, а ваше высокостепенство должны управлять народом».
Всеобщее возмущение и погром Мадатовым Табасарани сделали невозможными нерешительные положения и двойную игру. В самом Каракайтаге, именно в Каракайтаге Нижнем, в селениях, подвластных Эмир-Гамзе, Ибах-беку и другим, собирались шайки, и уцмию приходилось стать на ту или на другую сторону, тем более что Ермолов писал ему, что «не таким, как его, поведением доказывается верность государю» и что «того не довольно, чтобы явно не участвовать в намерениях неприятеля, но должно верноподданному быть явно против оных». Разгаданный Ермоловым, уцмий, однако же, не мог стать и прямо на сторону восстания: князь Мадатов стоял уже на границе Каракайтага, а сын уцмия был аманатом в Дербенте, и, таким образом, страх близкой грозы и страх за участь сына связывали действия уцмия.
Обстоятельства между тем не ждали. Усилившись табасаранской конницей, добровольно ставшей теперь под русские знамена, Мадатов в ночь с 3 на 4 сентября форсированным маршем прошел через улутерекемские селения и на свету был уже в аулах Ибах-бека. Подполковник Мищенко с пехотой и казаками атаковал селение Бекерей, Мадатов с татарской конницей – Улу-Терекеме. И здесь и там мятежники, не ожидавшие удара, были разбиты наголову. Сам Ибах-бек, преследуемый казаками, был ранен пикою в бок, и только благодаря лесистой местности успел скрыться. Между тем карабагская конница и часть кюринцев преследовали семейства жителей, уходивших к Башлам, и после упорной борьбы, почти под стенами города, отбили до пятисот арб, наполненных детьми и женщинами.
«Из последних действий ваших, – писал по этому поводу Ермолов князю Мадатову, – сужу я, что должен быть большой страх между врагами нашими, ибо и добыча досталась войскам богатая, и, что всего более, захвачены жены и дети. Здесь редки весьма подобные случаи, и потому должны производить полезное впечатление. Потеря имущества не легко и не скоро вознаграждается».
В этих крайних обстоятельствах уцмий уговорил сына бежать из Дербента. Молодой бек создал самый простой план побега: он стал прорубать стену дома, в котором жил, чтобы уйти, не встретясь со стражею. Но хозяин этого дома, человек верный, да притом понимавший, что может поплатиться за аманата своей головою, известил обо всем коменданта, и замыслы Мамед-бека рушились. Он был арестован и предан суду.
Уцмий, до сих пор упрямо отказывавшийся от свидания с русскими начальниками, теперь, узнав о тяжком наказании, ожидавшем его сына за попытку к побегу, сам просил князя Мадатова дать ему свидание, выговорив только, чтобы оно происходило вне городской черты, в дербентских садах. Мадатов воспользовался этими обстоятельствами с тонким расчетом и знанием азиатских нравов. Он принял уцмия с восточной пышностью, показывал ему войска, ласкал его, а за обедом, при громе пушек, русские пили за здоровье Адиль-хана. Чтобы победить недоверчивость уцмия, Мадатов поднес ему богатые подарки и не только простил сына, но даже позволил тому возвратиться к отцу. Уцмий, со своей стороны, обещал содействие в усмирении мятежа и действительно выслал часть своих войск в русский лагерь.
Мадатов, конечно, не рассчитывал на верность уцмия и своим великодушием хотел только обнаружить совершенно двойственные действия его перед его же подданными; по отношению же к этим последним приняты были им меры, которые могли бы обезоружить самых непримиримых врагов; ни одно из улутерекемских селений не было разрушено, женщины и дети, захваченные татарской конницей, возвращены их семьям, пленные освобождены. Только двадцать четыре человека бекских нукеров отправлены были в Дербент на крепостные работы, но и тем обещали свободу, как только владельцы их изъявят покорность. Следствия расчетливых действий Мадатова не замедлили обнаружиться. Как только уцмий достиг своей цели – возвращения сына, он тотчас, со всем своим семейством, удалился в Верхний Каракайтаг и написал оттуда Мадатову: «Я к тебе являлся только для освобождения сына; теперь возьми мои земли; жертвую ими, потому что не хочу иметь над собой старшего».
Но черная неблагодарность и измена уцмия отразились на улу-терекемских селениях совершенно особенным образом: они сами отказались от подчинения уцмию и, явившись в русский лагерь, просили князя Мадатова привести их к присяге на верноподданство русскому государю; весь Нижний Каракайтаг покорился добровольно. Мадатов поручил управление Эмир-Гамзе-беку и как старшему в роде, и как кровному врагу уцмия – обстоятельства, оба одинаково полезные для русских целей.
Тогда уцмий, обманутый в своих ожиданиях и надеждах, снова просил у Мадатова свидания, и оно состоялось около селения Иран-Хараба. По своему обычаю, уцмий явился в кольчуге, вооруженный с головы до ног, и в сопровождении тысячи конных панцирников. Мадатов приехал один. Он никогда не страшился коварства горцев и являлся на свидания с ними всегда безоружный, желая тем показать, что не допускает даже мысли об измене. Он твердо был убежден, что, переменив свой образ действий, потерял бы то влияние, которое успел приобрести на Кавказе. Но свидание это не могло привести ни к чему. Ермолов, со своей стороны, не одобрил его и писал Мадатову: «Я должен заметить вам, господин генерал, что вы поступили не совсем благоразумно, приняв приглашение уцмия видеться с ним в Иран-Харабе, ибо сей злодей готов решиться на всякое преступление». И Ермолов потребовал, чтобы все сношения с уцмием были прерваны.
