Экспедиция кончилась, и Ван-Гален вместе с двумя офицерами отправился в Тифлис. «На следующий день по моем приезде, – рассказывает он, – мы представились генералу Ермолову, который принял нас самым лестным образом и, указывая на знамена Хозрека, стоявшие в углу его залы, отозвался с похвалой о храбрости офицеров и солдат, находившихся в отряде князя Мадатова. Расспросив о некоторых неизвестных ему подробностях, он любезно пригласил нас располагать его домом, обедом и библиотекой». Но Ван-Гален уже стремился на родину. Еще проездом в Тифлис он получил известие о полном успехе испанской революции и теперь, выждав удобную минуту, переговорил с Ермоловым о причинах, побуждающих его оставить русскую службу. Ермолов разделял его взгляды. Но тут случилось обстоятельство, которое должно было горько отозваться в сердце Ван-Галена. Дело в том, что вместе с изъявлением милостей императора участникам Казикумыкского похода Ермолов получил предписание исключить Ван-Галена из службы и выслать его за границу. Никто не знал причин подобного распоряжения, но есть основание думать, что в Петербурге считали Ван-Галена одним из агентов испанской революции, по крайней мере так объясняли тогда внезапную немилость государя. Ермолов, насколько возможно, откладывал неприятное объяснение, стараясь всячески смягчить суровость распоряжения, и сначала передал о нем Ван-Галену стороной. Наконец он потребовал его к себе, чтобы переговорить с ним «об очень важном деле». В сцене этого свидания, рассказанной самим Ван-Галеном, Ермолов выразился весь своими лучшими сторонами. Вот как описывает ее Ван-Гален.
«Я пришел к Ермолову, – говорит он, – в назначенный час; он принял меня в своем кабинете и, сделав несколько общих замечаний относительно превратности моей судьбы, сообщил мне высочайшую волю. Но при этом заметил, что не намерен исполнять полученный приказ во всей строгости, потому что знает характер императора Александра и убежден, что подобное распоряжение исходит не от самого императора. По моему мнению, – продолжает он, – вы должны написать государю и изложить в коротких словах все те несчастья, которые вы испытали в жизни, не исключая и последнего распоряжения. Я, со своей стороны, объясню, почему я позволил себе отступить от повеления, которое могло дать повод обвинять его величество в несправедливости. Я настолько дорожу честью и достоинством его имени, что не допущу, чтобы офицер, на услуги которого я хотел обратить его высочайшее внимание, уехал от нас с неприятным впечатлением. Ввиду этого я не стану торопить вас с отъездом и не считаю нужным приставлять к вам стражи, советую даже по-прежнему носить ваш мундир, чтобы никто не догадался о настоящей причине вашего отъезда».
Через сутки письмо Ван-Галена было отправлено в Петербург. Тем не менее он не желал увеличивать ответственности Ермолова перед государем и решил по возможности ускорить свой отъезд из Тифлиса. Ему не удалось скопить денег на русской службе, так что он принужден был продать свою лошадь и книги, но и тут вырученная сумма не могла покрыть расходов путешествия с одного конца Европы на другой. Это, впрочем, не особенно беспокоило Ван-Галена. Окончив свои дорожные сборы, он явился к главнокомандующему, чтобы получить от него последние приказания.
Ермолов назначил ему маршрут до Дубно, где он должен был ожидать окончательной резолюции государя, и тут же передал Ван-Галену письменный документ за своей подписью о заслугах его в Грузии и особенно во время последней экспедиции против казикумыкского хана. Затем, узнав о желании одного из штабных офицеров, молодого Рененкампфа, с которым Ван-Гален жил на одной квартире, проводить его до Моздока, Ермолов охотно дал на это позволение, но только просил обоих друзей отложить свой отъезд до вечера, чтобы еще раз пообедать с ним.
«Когда мы встали из-за стола, – говорит Ван-Гален, – и я должен был окончательно проститься с Ермоловым, он пригласил меня и Рененкампфа в свой кабинет и, обращаясь ко мне, спросил с самым сердечным участием, имею ли я достаточно денег, чтобы совершить путешествие от азиатской границы до самого крайнего конца Европы. Я ответил на это, что помимо тех денег, которые имеются у меня, я получил прогоны и надеюсь доехать до Дубно.
– А затем на какие средства вы будете продолжать свое путешествие? – спросил он.
– Я думал обратиться к помощи испанского посланника в первой столице, какая попадется на пути, и надеюсь, что он даст мне средства доехать до Испании.
Ермолов добродушно усмехнулся и сказал:
– У вас довольно странное представление о посланниках! Но ведь это ребячество!.. Я хочу устроить таким образом, чтобы вы могли вернуться домой, не подвергая себя напрасным унижениям… Примите это от меня… не смейте отказываться… Когда поправятся ваши дела, вы можете возвратить мне эти деньги.
С этими словами он всунул в мою руку кошелек с тремястами голландских дукатов. Это было все его достояние в этот момент, как я узнал потом от Рененкампфа, в чем вряд ли кто мог сомневаться, зная полное равнодушие Ермолова к деньгам и его беспримерную щедрость. Кроме того, он подарил мне отличную белую бурку и просил сохранить ее на память как произведение страны, в которой я находился на службе.
Затем он крепко обнял меня с отеческой нежностью и сказал:
– Прощайте, мой дорогой друг! Господь да благословит вас».
Из Дубно Ван-Галена передали австрийцам. Там еще не было решено, что с ним делать, а потому приставили к нему гренадера, который с такой точностью исполнял свои обязанности, что был даже на обеде у австрийского коменданта. «Он, к моему удивлению, сопровождал меня в залу, – рассказывает Ван-Гален, – как тень ходил за мной, когда я двигался, и стоял у моего стула, когда я садился. Во все время обеда он не пошевельнулся, и его суровый, серьезный вид был в высшей степени комичен при его неподвижной позе…»
Наконец в январе 1821 года Ван-Галену позволили оставить Австрию, а 27 февраля 1821 года он, без дальнейших приключений, прибыл на родину. Впоследствии, в тридцатых годах, Ван-Гален по приглашению королевы Христины опять вступил в военную службу, был генералом и командовал дивизией.
В самом начале тридцатых годов в Лондоне появились его замечательные записки, в которых так много отведено места Кавказу.
К книге был приложен и портрет Ермолова. Это было первое живое слово, сказанное о Кавказе иностранцем, которого судьба сделала очевидцем значительных там событий, и Ван-Гален представил Европе эту страну и русское в ней влияние в их настоящем свете и значении.
Такова замечательная личность Ван-Галена. Его значение собственно для Кавказа не исчерпывается его записками, оно заключается также и в том, что он был из первых иностранцев, которые, служа на Кавказе, разделили богатырские труды с кавказским солдатом и многому от него научились… Его пример, как известно, не остался без подражания. Довольно заметить, что славные вожди Германской империи генералы Гиллер, Герздорф, Вердер – герои Кенигсгреца, Седана и Парижа – получили свое первое боевое крещение также в рядах славной Кавказской армии…
XIX. ДАГЕСТАН В 1821–1826 ГОДАХ
Год 1820-й был для Дагестана годом перелома. Испытав на себе поочередно силу русского оружия и в то же время отчасти поняв мирные цели северных пришельцев, народы его затихли, и весь остальной период управления Ермолова Кавказом, до самого конца 1826 года, может считаться периодом сравнительного мира и добрых отношений между русскими властями и Дагестаном.
