Прошло несколько дней. Томительное выжидательное положение скоро наскучило горцам, и они предпринимают новый быстрый набег, основывая его на этот раз уже на самой системе власовских действий. 21 февраля, в сумерках, сильная конная партия прошла мимо афипского лагеря и потянулась вниз по Кубани. Черкесы рассчитывали, что Власов, постоянно следивший за каждым движением их и всюду встречавший врага лицом к лицу, устремится за ними наперерез и таким образом откроет Елизаветинское селение. Партия поэтому отошла недалеко и притаилась в одном из попутных лесов; там она дождалась ночи и скрытно, на быстрых аллюрах, вернулась к Тимошевскому куту. Но к их изумлению, Власов стоял перед ними в самом Елизаветинске. Тогда, озлобленные, они бросились вниз по Кубани, в четвертый участок, но едва вступили на Каракубанский остров, как узнали, что Власов опять перед ними – в Петровском…
Это была последняя попытка, последнее усилие прорваться внутрь Черноморья. Несокрушимым оплотом везде вставали перед ними казацкие полки, и горцы должны были понять, что им не разорвать железные, на диво спаянные Власовым звенья кордонной цепи… 23 февраля партии разошлись по домам.
В Петровском Власов получил между тем подробные сведения о целом ряде разбоев и грабежей, производимых в русских пределах соседним натухайским племенем. Нужно сказать, что натухайцы, принимавшие такое деятельное участие в последних набегах на Черноморскую линию, считались по бумагам, в канцеляриях, народом мирным и совершенно покорным России. В действительности, прикрытые со стороны Кубани озерами и болотами, они пользовались этой номинальной покорностью только для того, чтобы тем с большей дерзостью и с расчетом на безнаказанность тревожить русские владения. Враги скрытые и коварные, они были хуже открытых противников. И они не ограничивались тем, что высылали значительные конные партии в помощь шапсугам, а наводняли весь четвертый участок кордона мелкими хищничествами, чуть не ежедневно волновавшими приграничное население. Так, в одном феврале этого 1826 года был совершен ими длинный ряд нападений. 10-го числа они угнали с Курчанских хуторов девять быков; ночью, 12-го, у Новогригорьевского поста отбили косяк лошадей; 14-го сделали попытку против Темрюка и только потому вернулись без добычи, что нашли войска наготове встретить их. 15-го числа сто конных натухайцев атаковали секрет из трех казаков, одного ранили и других, мужественно отстреливавшихся в постовой казарме, оставили в покое только тогда, когда с ближайших постов прискакали резервы, а в это время другая часть партии угнала табун. В ту же ночь, пробравшись камышами, натухайцы угнали другой табун, у Петровского поста, и подоспевшие казаки успели отбить обратно только десять лошадей. 16-го числа около Бугазского лимана они угнали было третий табун, и если вынуждены были бросить его, то только потому, что наткнулись на разъезд, тотчас поднявший тревогу.
Выведенный из терпения, Власов решил наконец жестоко наказать натухайцев. Кстати, войска были в сборе – и вот в ночь с 24 на 25 февраля сильный отряд, под личным начальством Власова, уже двигался к натухайским аулам. В самую полночь был привал на реке Псебепсе, и отряд разделился: полковник Табанец двинулся вправо, полковник Стороженко влево, чтобы обхватить аулы сверху и снизу. На рассвете по данному сигналу началось нападение. Часть жителей бросилась было бежать, но, повсюду встречая казаков, частью была побита, а частью забрана в плен; другие, засев в домах, защищались упорно и не хотели сдаваться. Тогда Власов приказал Стороженко ворваться в аулы, зажечь строения и истребить все до основания. В десять часов утра бой уже был покончен. Сгорело четыре аула со всем имуществом и запасами хлеба, было отогнано до двух тысяч голов скота и взято в плен сорок шесть человек, остальное население погибло или в огне, или от оружия.
На линии Власов узнал, что шапсуги после отражения их 23 февраля от Каракубанского острова, возвращаясь домой, напали на мирный аул хомышейского владельца Заур-бека, жившего на самой границе Шапсугии, истребили несколько домов, взяли в плен четырех мальчиков, отогнали часть скота, но что тем не менее хомышейские князья и дворяне защищались так храбро, что не допустили до полного разорения аулов и в конце концов прогнали шапсугов со значительной для них потерей.
Стоит упомянуть, что в нападении этом принимали деятельное участие и многие натухайцы из тех самых аулов, которые были разгромлены Власовым; нападая на хомышейцев, они не подозревали, что в это самое время их собственные жилища пылали в огне.
1 марта наступила наконец давно жданная оттепель. Кубань вскрылась, и Черноморская линия могла вздохнуть свободнее.
XXXVII. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ВЛАСОВА
Поход на натухайцев был последним походом Власова в Черноморье и вызвал, как в истории этого края, так и в жизни самого Власова, крутой поворот. Нужно сказать, что в то время, как Черноморье отдавалось в распоряжение Ермолова, комиссия по развитию мирной политики с черкесами, состоявшая под председательством де Скасси, продолжала существовать и только самими фактами была отодвинута на дальний план и лишена значения. Последнее обстоятельство не мешало де Скасси не обращать никакого внимания на то, что жизнь, действительность на каждом шагу опровергали его соображения и уничтожали плоды его канцелярской работы. И вот, в то самое время, когда черкесы бесчинствовали на границах и на кордонной линии раздавались громы битв, он пытался хоть что-нибудь спасти и выполнить из своих предположений и тянул с горцами бесконечные переговоры о мирных сношениях. Натухайцы ловко пользовались именно политикой де Скасси, чтобы слыть мирными и под покровом этого звания совершать свои разбои.
Случилось, что в последний поход Власова на натухайцев были разорены аулы, принадлежавшие именно одному из таких мирных князей, Согат-Гирею-Калабат-оглы. Тот подал жалобу, и де Скасси, давно уже искавший подобного случая, ухватился за него со всем упорством и страстью самолюбивого человека, потерпевшего неудачу и не могущего мириться с торжеством политики, прямо противоположной его предположениям. Помимо Ермолова он написал в Петербург, объясняя действия Власова желанием доставить казакам возможность поживиться добычей, да и самому воспользоваться тем же. В этом виде дело дошло до государя, и в Черноморье приехал генерал-адъютант Стрекалов, чтобы произвести следствие.
Действия Стрекалова не отличались особенным беспристрастием, и все доказательства Власова, что натухайцы, прикрываясь званием мирных, укрывали у себя злейших врагов России и сами участвовали в набегах, не послужили ни к чему. С другой стороны, положение в этом деле самого беспристрастного следователя было бы в высшей степени затруднительно. Власов не одних друзей имел в Черноморье. Войсковые власти, не сумевшие, при одинаковых с ним средствах, оградить страну от вражеских погромов, ненавидели этого чуждого им донского генерала, давшего черноморским знаменам такой грозный смысл в глазах соседних народов, завидовали ему и втихомолку желали его падения. В то же время и в низших классах черноморского населения не все были, по крайней мере в тот момент, довольны Власовым. Конечно, время его было отрадной порой для Черноморья: упавшие было духом казаки ободрились, и черкесы перестали быть им страшными; но тяжесть военного положения не могла не отзываться на внутреннем экономическом быте страны. Постоянная служба строевых и даже нестроевых казаков, обусловленная крайними обстоятельствами, разоряла их семейства, остававшиеся без рабочих рук, и многие прямо роптали на Власова. Он старался, сколько мог, помогать горю черноморцев; всю боевую добычу – а в ней попадались ценные вещи, богатая домашняя утварь, шелковые одежды из турецких материй, дорогое оружие, богатая конская сбруя, щегольские костюмы горцев, панцири, превосходные скакуны, крупный рогатый скот и рабочие быки – он отдавал казакам на поправку хозяйства, для поддержания осиротевших семей. Но все это не могло загладить тяжести войны и успокоить недовольных. Между тем именно этими-то обстоятельствами и могли пользоваться враги Власова для его обвинений: черноморские казаки могли казаться то закупленными добычей, то недовольными, и следователю, недостаточно знакомому с горцами и их отношениями к России, нелегко было узнать истину, намеренно притом для него затемняемую.
