«Миссия наша, занимающаяся мирными сношениями с черкесами, – пишет в заключение Кодинц, – сделала гораздо прежде турецкого правительства самые счастливые успехи в сближении с нами сих полудиких людей. Русские промышленники в продолжение многих лет приставали без малейшей опасности к разным местам на берегах Черного моря, и в последние четыре года до тридцати судов наших находились в портах их, как бы в отечественных, без всяких способов к защите, производя мену с жителями с полной свободой.
К сожалению, беспрерывные затруднения, встречаемые миссией со стороны командовавших черноморской границей, их совершенно противный образ действий и самое старание унизить власть и способы миссии в глазах черкесов, отнимают у нас возможность достигнуть цели с ожидаемым успехом.
Все это мы испытали во время командования Власова, но и преемник его, генерал Сысоев, к истинному сожалению, не более нам благоприятствует, ибо не только мы, но и сами черкесы известны о стараниях его к оправданию обвиненного во всем Власова. Многие действия его прямо клонятся к тому, чтобы завладеть правами нашей миссии и присвоить себе вместо нас управление сношениями с черкесами».
Таков этот любопытный документ. Понятно, что, когда такие воззрения получили преобладание, Власов ничего не мог ждать для себя хорошего.
С грустью в сердце, оскорбленный, удалился тот, чье имя еще грозою носилось по горам, от мест своих подвигов на берега тихого Дона, в скромный родной уголок, и три с половиной года провел там в ожидании решения суда. Судьба не решилась быть, однако, несправедливой по отношению к нему до конца. Сами события на Кубани, опять полные тревог и крови, должны были вновь убедить в фантастичности мирных проектов лиц, подобных де Скасси и Кодинцу, а вместе с тем и действия Власова должны были предстать в ином свете. Суд дал ему полнейшее оправдание.
Император Николай, с его безупречной рыцарской честью, поспешил загладить невольную несправедливость, оказанную доблестному воину, и тогда же торжественно выразил Власову свое доверие и милость, поручив ему управление войском Донским на время отсутствия наказного атамана Кутейникова. Прошло еще несколько месяцев, и Власов был вызван в действующую армию походным атаманом донских казачьих полков.
В этом звании он совершил польскую войну 1831 года и 7 февраля в известном сражении при Вавре лично водил своих казаков в атаку на польскую конницу. Старик, уже покрытый сединами, он с юношеским пылом врубился в середину польских улан и был тяжко изранен. Восемь сабельных ран по лицу и по голове, раздробленная челюсть и грудь, пробитая двумя ударами пик, служили неопровержимым доказательством его участия в рукопашной свалке. Замертво вынесли Власова из боя. Но он лечился недолго и в апреле снова был на коне. Осыпанный милостями государя и произведенный в генерал-лейтенанты, он оставался в Варшаве и после войны походным атаманом, пользуясь особым расположением фельдмаршала Паскевича, имевшего случай ближе оценить деятельность Власова во время своих походов на шапсугов и абадзехов.
А между тем на Дону приготовлялись события, долженствовавшие составить эпоху в жизни донского казачества. Уже много лет особый комитет, под председательством военного министра графа Чернышева, работал над составлением войскового положения, которое, подтверждая донцам неприкосновенность прав и привилегий, пожалованных им прежними венценосцами России, вместе с тем упрочивало бы дальнейшее благосостояние Дона. До этих пор войско не имело правильной организации, управляясь отчасти устарелым войсковым положением 1775 года, отчасти общими законами империи, а более всего преданиями о древних казачьих обычаях.
В 1835 году новое положение было готово. Но чтобы ввести его, требовался человек, который сумел бы устранить все превратные толки, неизбежные при каждом нововведении, удержать порядок и истолковать казакам истинное значение и благо этого положения.
Выбор государя остановился на Власове.
Вызванный в Петербург, он принят был государем в кабинете и встречен следующими милостивыми словами:
– Я боялся за тебя! Теперь снега, морозы, дорога тяжелая, а твои раны еще тяжелее! Я хочу дать тебе новое назначение. Знаю, что ты любишь меня, а потому не откажешься от новых трудов. Я назначаю тебя наказным атаманом на Дон вместо Кутейникова. Кутейников стар, удручен недугами и не в силах поднять новое бремя при введении моего положения.
Послужи мне еще, Михаил Григорьевич! – продолжал государь. – Знаю, что ты страдаешь от ран, но эти раны так почетны, так славны, что жаль бы было запрятать их в какую-нибудь глушь. Пусть они будут на виду всего Дона и служат для его молодежи примером, как служили отечеству старые его слуги. Пусть в тебе будет живой пример, что и такие раны не прекращают деятельности в подобных тебе богатырях.
В другой раз государь сказал ему:
– Я прошу тебя обратить особое внимание на соблюдение породы донских лошадей. Казак и конь его – наши центавры. Конь – это душа казака. Я боюсь, что, пренебрегая этим важным предметом, у меня – чего смотри – и казаков не будет! Позаботься же всячески сохранить породу донских лошадей. Надобно заимствовать эту породу от горских и от киргизских. С одной стороны – горы, с другой – степи. Это хорошее ручательство к тому, чтобы казаки имели отличных лошадей.
Другой вопрос, заботивший государя, это – разнокалиберность казацкого оружия. Но Власов ответил, что у казаков именно не должно требовать строгого единства в вооружении уже потому, что в большинстве случаев сын и внук служат с отцовским или с дедовским оружием, что это дает казакам особый, только им свойственный характер, а отцовское ружье и дедовская сабля воспламеняют дух молодежи к подражанию им на поле брани.
Государь согласился.
Чернышев, со своей стороны, принял Власова, как старого сослуживца, товарища дел под Берлином, Гильберштадтом, Касселем и Суассоном. В разговоре он сказал ему между прочим: «Помни, Михаил Григорьевич, что государь прежде всего требует от казаков казачьего духа; изгони с Дона подьячество; на сцене донской должна быть пика, а не перо. Он всегда недоволен, когда ему докладывают какую-нибудь донскую бумагу: в ней непременно все пахнет крючкодейством, подьяческими увертками. Государь то и дело говорит: «Пропал Дон, запишут его и замарают чернилами». Он недоволен даже, когда слышит, что среди казаков исчезают патриархальные обычаи, и говорит, что это-то именно и погубит казачество».
Говорил Чернышев с Власовым также и о донских лошадях.
– В последний турецкий поход, – заметил он между прочим, – у казаков были уже не те землееды, каких мы видели у них в Отечественную войну.
В прощальной аудиенции государь спросил Власова, хорошо ли он понял предстоящую ему задачу в войске, и на утвердительный ответ прибавил следующие памятные слова:
– Озаботься дать казакам прежний воинственный дух, который теперь вовсе утрачен. Скажи архиерею, чтобы он внушал всем своим ораторам учить с кафедры тому, чем отличались в старину деды и отцы нынешних казаков. Целью – кроме благочестия – должно быть самоотвержение на пользу престола и молодечество казачье. Об этом надобно внушать и всем учителям в народных училищах – они первые проводники электричества народности. Старайся, чтобы все управления, все власти и лица, владеющие началом, обходились с казаками в духе древней простоты, с уважением к летам. Надобно, чтобы патриархальность была главной чертой всех стремлений донского начальства.
