Получив эти тревожные известия, Ермолов послал князю Эристову приказание с пятью полками двадцатой дивизии (Севастопольский полк остался в Елизаветполе) вступить во владения джарцев. Он предписывал, однако же, избегать неприязненных действий, стараясь заставить их повиноваться и выслать от себя пришедших на помощь горцев другими средствами; если же окажут сопротивление, то понудить их к тому силой оружия. В то же время сам Ермолов спешил в обратный путь, взяв направление опять через Шекинскую провинцию, так как ему дали знать, что дагестанские горцы угрожают напасть и на нее.
9 декабря Ермолов уже был в Нухе. Здесь он узнал, что лезгины, действительно, незадолго перед тем готовились войти в шекинское владение и объявить его независимым ханством, под властью одного из проживавших в Астрахани сыновей Мехмед-Гассан-хана, опираясь на сильную партию его приверженцев, оказавшуюся в провинции. Дагестанские горцы разоряли те селения, которые не хотели принять их сторону, и даже напали на караулы шекинцев, учрежденные местными властями; но тут они встретили кровавое сопротивление. Прибытие Ермолова с войсками вновь водворило в провинции спокойствие; но он не считал уже это спокойствие прочным и решил расположить здесь часть войск, как только должно будет вывести их в земли джарцев.
В Нухе Ермолов получил известие, что Эристов с двадцатой дивизией и двумя кавказскими батальонами, Грузинским и Ширванским, 29 ноября перешел Алазань и вступил в землю врагов. Джарцы вместе с призванными ими на помощь горцами, в числе девяти тысяч человек, отступили и, заняв крепкую позицию в Закаталах, ожидали нападения русских. Но Эристов не пошел на них, а расположил свои войска поблизости, так что они отрезали все сообщения джарцев с окрестными селениями, откуда могли бы доставляться к ним жизненные средства.
Ермолов, зная, что нападение на Закаталы слишком дорого обошлось бы русским войскам, одобрил распоряжения Эристова и предписал ему ограничиться только блокадой, а на досуге знакомить полки двадцатой дивизии с образом горской войны, требующей ежеминутной осторожности.
Отпустив в Тифлис бывший с ним сводный гвардейский полк, Ермолов с остальными войсками своего отряда двинулся и сам на соединение с Эристовым. Он пришел туда 12 декабря.
С непритворной радостью ожидали старые кавказские войска своего любимого главнокомандующего. Один из современников-очевидцев, только что пришедший тогда с войсками из России, с удивлением описал впоследствии эту, поразившую его, встречу. По словам его, для Ермолова, по обыкновению, ничего не подготовляли, не отдавали приказаний чиститься, строиться перед палатками, кричать «ура». Ему, «юному», просто «не верилось, что ждут главнокомандующего. Всюду говорят о его приезде и нигде не делают репетиций, как это сто раз сделали бы уже в России». На вопросы его старые кавказцы отвечали: «Дедушка наш этого не любит; он знает, что мы и без приказания рады ему». В самый день приезда Ермолова, после полудня, в лагере поднялась суматоха: кто в чем был выскакивали из палаток и бежали на Алазанскую дорогу. Он бросился за ними. «Что такое?» – «Едет, едет», – отвечали ему солдаты. И вот, верхом на небольшом горском коне, в простом наряде, ласково приветствуя толпившихся солдат, показался Ермолов; весело и почти бегом следовал за ним батальон ширванцев. Неподдельная радость сияла на лицах солдат и встречавших, и сопровождавших своего любимца; офицеры также выходили на дорогу запросто: они были большей частью в бурках и в косматых шапках. Каждый спешил взглянуть на Ермолова. «Алексей Петрович никого не осыпал наградами, был скуп на деньги, и несмотря на все это, – говорит очевидец, – войска любили его. Мне, находившемуся тогда в семейном кругу солдат, возможно было убедиться в этом. Войска видели в нем не начальника только, а и человека; и этим-то он привораживал к себе солдатские сердца».
Не всем, однако, понятна была эта простота отношений между войсками, закаленными в боях, и вождем, водившим их к победам. К числу таких именно людей принадлежал, между прочим, и генерал-лейтенант Красовский, только что назначенный тогда начальником двадцатой пехотной дивизии. Он приехал в лагерь за Алазань дня три спустя после прибытия туда Ермолова и нашел свою дивизию уже перенявшей некоторые обычаи кавказских войск. В оставленных им записках он с раздражением говорит о замеченном им отступлении от формы в одежде солдат и офицеров, считая это «поселяющим при первом взгляде отвращение и разрушающим дисциплину». Красовский передает, между прочим, что, осматривая полки, он с удивлением с первого шага заметил в них какое-то уныние, которое объяснялось будто бы холодным приемом Ермолова, не сказавшего ни одному полку даже обыкновенного приветствия: «Здорово, ребята!» Мало того, Ермолов не захотел будто бы иметь при себе в карауле солдат Нашабургского полка, сказав, что на новые войска положиться не может, и заменил их ширванцами.
Нужно думать, однако, что Ермолов просто пожелал, чтобы в карауле у него были любимые им ширванцы, и нашабургцам обижаться здесь было нечего. Без сомнения, все это могло поразить Красовского как человека нового среди кавказской обстановки, привыкшего к совершенно другим порядкам. Удивительным показалось ему и то, что войска расположены были на небольшой площадке в каре, «с такой осторожностью, как будто бы их окружала многочисленная армия»; и Закаталы показались ему, незнакомому с горской войной, местом совершенно доступным, «не имеющим не только никаких укреплений, но даже и того непреоборимого препятствия природы, о котором так много говорили». Так опрометчиво судили многие, приезжавшие тогда из России и не знавшие ни быта кавказского солдата, ни кавказской природы и связанных с ней опасностей, ни характера горских народов, с их оригинальным способом войны. Красовский был между тем одним из лучших боевых генералов того времени. Нелишне, однако, сказать, что он принадлежал к числу открытых недругов Ермолова.
Личное присутствие грозного главнокомандующего в русском отряде не замедлило оказать магическое действие на джарцев. В лагерь явились их старшины, изъявляя покорность и прося пощады. Они представили аманатов из лучших фамилий, выдали захваченных ими пленных, обязывались выслать призванных к себе на помощь лезгин и уплатить все нанесенные жителям Кахетии убытки.
Ермолов дальновидно рассчитал всю выгоду мирного исхода затруднений с джарцами. Действия против них оружием могли стоить значительных потерь, тем более что, осматривая 14-го числа позиции неприятеля, Ермолов нашел их, в противоположность мнению Красовского, «чрезвычайно твердыми». Да и потери эти, в конце концов, грозили остаться совершенно бесполезными, так как, по удалении войск, – как бы ни были блестящи успехи их, – джарцы снова могли занять свои крепкие позиции, и, озлобленные, тем с большим рвением предались бы набегам и разбоям, как это было двумя десятилетиями раньше. И дело, таким образом, не подвинулось бы вперед ни на шаг. Ермолов принял поэтому благосклонно изъявления покорности и именем императора объявил джарцам забвение их измены; он только обратил им в наказание содержание значительного числа войск, оставленных на зиму, «что они весьма чувствуют и признают справедливым», как он доносил государю.
Нужно было, однако, позаботиться о том, чтобы, в случае новой попытки к возмущению, иметь возможность беспрепятственно приблизиться к обычной позиции их в Закаталах. С этой целью часть весьма богатых садов, окружавших Джары в виде густого леса, была вырублена, а несколько хороших домов в самом селении сломано. Джарцы беспрекословно подчинились этим распоряжениям и не сделали во все время ни одного выстрела против русских. Все данные ими обещания они с точностью исполнили, и скоро лезгины ушли от них в свои горы. Ермолов со своей стороны приказал князю Эристову отойти с войсками от селения, чтобы стесненные в нем жители могли разойтись по своим деревням.
