Между тем Паскевичу приходилось вновь считаться с обычным злом, сопровождавшим русских во все продолжение Персидской кампании, со страшной болезненностью в войсках. Несмотря на сравнительно благоприятное время года, она вновь сильно развилась в армии. В старом, ермоловском войске было еще значительно меньше больных, и оно смотрело гораздо бодрее, несмотря на то что на него легли всей тяжестью осадные работы под Аббас-Абадом и Сардарь-Абадом, Джеванбулакский бой и громадные переходы, сделанные под Нахичевань и обратно форсированным маршем. Паскевич опытным глазом видел это и круто изменил свое обращение с кавказскими войсками: «он снял с них опалу», как выражается один современник, сделался с ними ласков и приветлив. Но полки, пришедшие из России, страдали ужасно. Замечательно, однако, что легче всех, легче даже коренных кавказских войск, переносил труды похода сводный гвардейский полк. И в то время как в кавказских полках число больных доходило до восьмисот человек и батальоны выводили в строй по пятьсот – шестьсот штыков, гвардейский полк никогда не имел больных более трехсот человек, – остальные девятьсот были всегда под ружьем. «И под знойным климатом, – писал о них Паскевич великому князю Михаилу Павловичу, – незаметно, что они пришельцы из климата полярного».
Но возникшие препятствия могли только поселять желание поскорее покончить с крепостью, и Паскевич энергично принялся за дело. После основательной рекогносцировки 24 сентября был собран военный совет и решено вести атаку на крепость с ее юго-восточного угла. «Как долго может продолжиться осада?» – спросил Паскевич у Пущина, ставшего тогда уже совершенно необходимым для него. «В Покров день покроем и крепость», – ответил Пущин.
В ночь на 25-е число, еще до начала осадных работ, брошено было в город несколько пробных бомб из-за кургана Муханат-Тап. Утром войска заняли восточный форштадт, и в садах его закипела работа. Полки Кабардинский и тридцать девятый егерский, батальоны Севастопольского и Крымского полков дружно принялись готовить туры и фашины. И в ночь на 26-е число уже устроена была таким образом первая демонтир-батарея на шесть тяжелых орудий, всего в трехстах саженях от восточной стены, на высоком Георгиевском холме, с которого видна почти вся внутренность крепости. Правее ее, в полутораста шагах, за уцелевшим строением форштадта, в садах, прикрытая высокой и твердой стеной расположилась другая батарейка на четыре двухпудовые мортиры.
С утра началась канонада. Не успели сделать трех выстрелов с русской демонтир-батареи, как по всей восточной стене Эривани, над пятью огромными башнями ее заклубились облака порохового дыма и над головами артиллеристов загудели персидские ядра. Неприятель отвечал энергично, но скоро должен был уступить превосходству русской артиллерии; один из первых же снарядов ее попал в главную мечеть и пробил великолепный купол, сделанный с неподражаемым искусством из глазированных синих кирпичей, другой – пробил стену сардарьского дворца и повредил шахский портрет. На суеверных персиян это обстоятельство произвело чрезвычайно дурное впечатление; сам Гассан-хан покинул пышный дворец и переселился в тесную каморку крепостного каземата. Перед закатом солнца тяжелые орудия прекратили пальбу, но соседка, мортирная батарея, продолжала стрелять всю ночь, и бомбы ее, рисуясь высоко в воздухе, яркими метеорами падали и падали в крепость.
Между тем, едва только смерклось, две тысячи рабочих, с ломами, кирками и лопатами, рассыпавшись по обе стороны северо-восточного угла, в ста девяти саженях от рва, начали рыть траншею. Ночи стояли лунные; но на этот раз темные облака заволокли все небо и покровительствовали осаждающим. Когда полный месяц вышел наконец из-за туч и осветил местность, неприятель открыл жестокий огонь по работавшим. Но молча продолжали свое дело солдаты; молча, с ружьем у ноги, стоял гвардейский батальон, прикрывавший их, ни одним выстрелом не отвечая неприятелю. «И в течение всей осады, – говорит Паскевич, – это хладнокровие в русском войске осталось неизменным». К утру вся параллель, огибающая юго-восточный угол Эривани, была окончена, а на ее левом фланге появилась другая демонтир-батарея, вооруженная также шестью тяжелыми орудиями и двумя двухпудовыми мортирами.
Теперь, весь день 27-го числа, крепость громили уже восемнадцать орудий с двух батарей. Несмотря на то, в урочный час, по захождении солнца, слышно было, как в Эривани на трубах и барабанах играли вечернюю английскую зорю; видно было, как крепостной гарнизон принялся исправлять повреждения, наделанные в стенах русскими снарядами, и затем все затихло в крепости, – не спали только одни часовые, густой цепью расставленные по крепостной стене; их протяжный оклик: «Сарбас!» – не умолкал до самого света.
Русские работы в эту самую ночь быстро подвигались вперед, и час падения Эривани близился. 28-го числа по крепости действовали уже четырнадцать осадных орудий. Это была брешь-батарея, расположенная на правом фланге траншей, всего в расстоянии сто пятьдесят саженей от стены. Со стен Эривани неумолимо также гремел артиллерийский огонь, но к нему в русском лагере относились совершенно равнодушно, он был безвреден. Только раз как-то одна из неприятельских бомб, случайно залетевшая в лагерь, угодила в самый котел, где варилась солдатская каша, и в нем лопнула. И котел, и каша разбросаны были на далекое расстояние: батальон егерей лишился скромного обеда, но этим все и кончилось, – ни убитых, ни раненых не было.
А крепость испытывала между тем все ужасы бомбардирования. Весь день и всю ночь рев русской артиллерии потрясал эриванские стены, то и дело затмевавшиеся густыми облаками собственной пыли; с треском и гулом, большими каменными глыбами валились обломки на дно крепостного рва, засыпая его; амбразуры были разрушены, орудия подбиты. Огонь с крепости слабел час от часу. Восемнадцать тысяч жителей, из которых большинство были армяне, согнанные насильно в крепость, просили Гассана о сдаче. Просьбы их были напрасны; угрюмый хан угрозами сдерживал их ропот. Тем не менее уныние само, незваное, шло в крепость, подрывая ее последние нравственные силы. Вечером 28 сентября там не звучала уже английская зоря, и только слышались унылые монотонные окрики часовых. С этой ночи, для предупреждения такого же прорыва неприятельского гарнизона, какой случился в Сардарь-Абаде, Паскевич приказал занять северный форштадт батальоном пехоты, дивизионом улан и казачьими полками с четырьмя конными орудиями, а на другом берегу Занги составлен был особый отряд из Нижегородского драгунского и двух казачьих полков с четырьмя орудиями, под начальством генерал-майора Шабельского. С этого же дня Паскевич приказал прикомандировать в траншеи на все время, бессменно, всех офицеров, сосланных на службу в Кавказский корпус для наказания, и всех разжалованных из офицеров, чтобы дать им случай отличиться при очевидно близком взятии крепости и заслужить прощение. А в крепости ожидали приступа.
29-го числа с раннего утра опять загремела брешь-батарея, и к полудню, под ее жестоким огнем, рухнула восточная угловая башня эриванской стены, вместе со смежной с ней куртиной. Теперь оставалось только взорвать контрэскарп, и тогда, заваля им ров, можно бы было уже без помощи штурмовых лестниц, по разрушенным стенам, идти прямо в крепость. Потребовалось, однако же, добыть более точные сведения о глубине и ширине крепостного рва. Между офицерами бросили жребий, и честь исполнить это важное предприятие досталась на долю А. Ф. Багговута, тогда подпоручика лейб-гвардии Московского полка, а впоследствии известного кавалерийского генерала, героя Баш-Кадык-Лара и Кюрюк-Дара. В сопровождении двух солдат под огнем неприятеля он исполнил опасное поручение и, измерив лотом и ширину и глубину рва, возвратился назад только с одним солдатом, – другой был убит во рву наповал осколком бомбы. Паскевич тут же пожаловал Багговуту орден Святого Владимира 4-й степени с бантом.
