Нужно сказать, что, щадя осажденных и сознавая, насколько выгоден каждый час более раннего покорения Эривани, Паскевич послал предложение Гассан-хану сдать крепость, под тем условием, что ему, со всем гарнизоном, предоставлен будет свободный выход. Шесть часов давалось ему на размышление. Гассан-хан не отвечал ни слова. Но когда 30-го числа утром на Ираклиевой горе поставили новую шестиорудийную батарею, а затем осадные работы довели до третьей параллели, из Эривани, около полудня, приехал парламентер. Гассан-хан соглашался сдаться, но только просил позволения предварительно узнать волю Аббас-Мирзы, стоявшего верстах в семидесяти, около Хоя. «Без посылки к Аббас-Мирзе сдаться сейчас же, – отвечал Паскевич, – иначе Гассан узнает силу русских штыков». Парламентер уехал и более не возвращался. Суровые меры стали неизбежны, несмотря на присутствие в городе христиан-армян.
Когда третья параллель была уже заложена, Пущина позвали к Паскевичу. Он нашел его на брешь-батарее, раздраженно говорившего с инженерным генералом Трузсоном. Увидев Пущина, Паскевич обратился к нему: «Можно ли сегодня ночью короновать гласис?» – «Почему же нельзя, если вы желаете; стоит только дать приказание», – ответил Пущин. Трузсон на это возразил: «Любопытно видеть, как вы это приведете в исполнение?» – «Он вам покажет как!» – сказал Паскевич и приказал Пущину сделать все приготовления.
«Трузсон, – рассказывает Пущин, – известный инженер-техник и теоретик, инженер-методист, ни за что не расставался с теорией искусства, которая не допускает коронования гласиса из третьей параллели без приближения к крепости двойной силой, прикрываясь траверзами и мантелетами. Но он упустил из виду, что мы имеем дело с неприятелем, который шесть дней кряду не делал ни одной вылазки и не препятствовал нашим работам».
И Пущин приказал подвигаться вперед не тихой, а летучей сапой. Между тем огонь русских батарей был усилен, и гром их смолк только перед вечером, когда Паскевич приказал отправить две тысячи рабочих, чтобы дойти летучей сапой непременно до самого гласиса. Луна, показавшаяся с вечера, теперь закрыта была облаками, и это много способствовало успеху работы. В то время как солдаты работали, Паскевич стоял на батарее, облокотясь на медную пушку, и смотрел на восток, тревожно следя за набегавшими тучами. Но темные облака задернули все небо и закрывали наших рабочих. Около полуночи, когда летучая сапа подведена была к крепости уже так близко, что можно было приступить к венчанию гласиса, вдруг стены Эривани осветились яркими подсветами, так что не только наши рабочие, но и батарея стали видны как днем, и в тот же момент с крепостных стен открыт был адский пушечный и ружейный огонь. В траншеях ударили отбой. Сводный гвардейский полк, прикрывавший рабочих, стал отходить назад; но Пущин не хотел повиноваться отбою и продолжал работы. Тогда Паскевич послал к нему Багговута с приказанием немедленно отступать. Пущин явился сам и умолял Паскевича не отрывать рабочих, ручаясь головой, что завтра крепость будет взята. «В траншеях много выбито людей», – возразил ему Паскевич. «Прикажите людям не показываться из траншей и плацдармов, и потери не будет», – отвечал Пущин. Паскевич наконец согласился; убедившись в безопасности рабочих, он сел на лошадь и уехал в лагерь.
Между тем позаботились и о том, чтобы заставить замолчать неприятельскую артиллерию, и по освещенным стенам крепости открылась сильная канонада со всех русских батарей. Сорок орудий принялись громить крепость. В эту ночь, о которой с неописанным ужасом долго вспоминали эриванские старожилы, огонь русских батарей продолжался до белого света. Одних бомб брошено было в город более тысячи. Пламя от них и зарево пожаров освещало картину страшного разрушения. Крепость гибла под своими развалинами. Через час она должна была замолчать, скрыть яркие свои огни и спрятаться во мраке темной ночи.
Часа за два от открытия этой страшной канонады Гассан-хан с некоторыми приближенными к нему чиновниками сделал попытку бежать из крепости. Часть гарнизона вышла и стала приближаться к северному форштадту, стараясь обойти его стороной, чтобы переправиться через Зангу. В этот день северный форштадт занимали две роты тридцать девятого егерского полка, а за ними, на высотах, прилегавших к Занге, были расположены два казачьих полка (Андреева и Сергеева), под общей командой подполковника Красовского, и весь Чугуевский уланский полк, под командой подполковника Ивлича. Наткнувшись на егерей, неприятель поспешно возвратился в крепость. Только одна конная партия, человек в шестьдесят, смело ударила на стрелков и прорвала цепь; но в тылу их она неожиданно встретилась с уланами и казаками. Тогда, окончательно расстроенные, персияне бросились назад, преследуемые и истребляемые. Впоследствии оказалось, что в этой партии был и сам Гассан-хан.
Когда он вернулся в крепость, она вся стояла в огне: ни одно строение не уцелело от разрушительного действия русских снарядов, ни плоские кровли домов, ни купола мечетей, – и многие жители погибли под развалинами своих домов. Смятение в городе было ужасно: женщины и дети с воплем бегали по узким улицам, стараясь укрыться от носившейся за ними смерти… Наконец огромная толпа жителей бросилась к Гассан-хану с требованием, чтобы он сдался. Гассан отвечал им бранью и проклятиями.
Так прошла страшная для Эривани ночь. Наступило утро 1 октября, и жители с ужасом увидели, что русские туры стояли уже на краю самого рва. Отчаяние овладело всеми. Не зная, куда укрыться от летевших снарядов, народ бросился на башни и валы: одни, становясь на колени, махали белыми платками и кричали, что они сдаются; другие спускались в ров и, под градом пуль, перебегали в русские траншеи.
В один из таких моментов, когда жители толпой выставляли на крепостной стене белый платок и махали шапками, полковники Гурко и Шепелев, бывшие в траншеях, с шестью ротами гвардейского полка бросились, по распоряжению дежурного в траншее, генерала Лаптева, через брешь и быстро и решительно заняли юго-восточную башню под огнем неприятеля, еще стрелявшего с южной стороны. В то же время сам генерал Лаптев, с остальными гвардейскими ротами и рабочими от Севастопольского и тридцать девятого егерского полков, подошел к северным воротам, чтобы не дать никому выйти из крепости. Туда же скоро подоспел и генерал Красовский с частью своего отряда. Гордо стояли солдаты над рвом, облокотившись на опущенные к ноге ружья, еще не остывшие «от последней перестрелки, и хладнокровно ожидали, пока растворят перед ними ворота, заваленные каменьями и засыпанные землей. Чтобы ускорить этот момент, Красовский перешел через ров и стал возле самых ворот, сопровождаемый генерал-адъютантом графом Сухтеленом, генерал-майором Лаптевым, двумя адъютантами и опять обер-аудитором Беловым. Огромные, окованные железом ворота были еще заперты; за ними слышался шум, похожий на спор многих голосов. Красовский приказал Белову, хорошо владевшему татарским языком, сказать, чтобы ворота сию же минуту были растворены. Но едва Белов передал приказание генерала, как из крепости грянул выстрел, – большая медная фальконетная пуля раздробила ему череп. Белов пал мертвый, и выбитый мозг его обрызгал стоявшего рядом Красовского. Но это была уже последняя пуля, пущенная из Эривани, последний выстрел, направленный рукой самого Гассан-хана…» Через минуту ворота распахнулись, – и русские войска вошли в крепость. Предполагают, что упорный защитник Эривани намеревался в последний момент взорвать крепость и с этой целью уже вложил в пороховую башню горящий фитиль. К счастью, поручик лейб-гвардии Финляндского полка Лемякин вовремя заметил опасность и, бросившись в погреб, выхватил руками горящий фитиль. Гарнизон положил оружие. Но Гассан-хан, с горстью своих приверженцев, заперся в мечети.
