Честь взятия в плен Гассан-хана приписывается обыкновенно графу Сухтелену. Так ставят дело, по крайней мере, все печатные источники. Но генерал Красовский в своих посмертных записках говорит иначе, и в справедливости его слов едва ли можно сомневаться. Вот что рассказывает он. Когда он вошел с войском в крепость, на вопрос его, обращенный к одному из пленных: где Гассан-хан? – тот вызвался быть провожатым и указал большую мечеть, стоявшую близ ханского дома. Красовский тотчас приказал встретившимся ему двум ротам сводного гвардейского полка следовать за собой и, окружив мечеть, заставил неприятеля угрозой штурма прекратить перестрелку. Затем он один, с небольшой свитой, вошел в мечеть, где находилось больше двухсот персиян, – и этому присутствию духа и отважной решимости его русские только и обязаны тем, что взятие в плен сардаря, известного неукротимым и бешеным характером, обошлось спокойно и без пролития крови. «Оружие с него снято было моими руками, – говорит Красовский, – и тут же передано моему адъютанту барону Врангелю, а тот уже, по моему приказанию, передал его бывшему при Сухтелене свитскому офицеру Чевкину для доставления корпусному командиру. Каким же образом очутилось в донесении, что граф Сухтелен, отыскав Гассан-хана, снял с него оружие, – сего, конечно, литераторы ваши не разгадают…»
Вместе с Гассаном взяты в плен шесть значительных ханов; но коменданта Эривани, Суван-Кули-хана, нигде отыскать не могли. Позже его нашел поручик гвардейского Генерального штаба Чевкин (впоследствии министр) спрятавшимся в подземелье; он был переодет, надолго запасся провизией и в своем подземелье выжидал удобного случая для бегства.
Покорившись участи пленника, отважный Гассан-хан жаловался Красовскому на потерю драгоценного меча, который он потерял накануне, во время несчастной попытки бежать из крепости. Спускаясь по веревкам с высокой стены, он выронил его из ножен и, не разыскав его в суматохе, в бешенстве разбил богатые ножны о камень. Драгоценный меч представлял собой большую историческую важность. Он, по преданию, некогда принадлежал Тамерлану и был неразлучным спутником в его походах по Востоку и в битвах с турецким султаном Баязидом-Молнией. От Тамерлана меч перешел к одному из предков царствовавшей в Персии династии Софиев и долго служил украшением сокровищницы персидских государей. Когда Гассан-хан, в двадцатых годах, прославил себя победами над турками, шах прислал ему фирман, разрешая милостиво просить награду, какую он пожелает. Хан просил пожаловать ему тамерланский меч и титул «сер-арслана», то есть главы или предводителя львов. Шах исполнил и то и другое. Очевидно, потеря меча, столь знаменитого в Персии, не могла не огорчать Гассана. Красовский принял горячее участие во всем этом деле, и при содействии Джафар-хана Айрюкского меч был найден у одного татарина, который тщательно скрывал драгоценность, рассчитывая обогатиться продажей ее. Татарин получил награду, а знаменитый меч, по желанию Гассан-хана, отправлен был Красовским в дар императору Николаю Павловичу.
«К стопам Вашего Императорского Величества повергаю меч Великого Тамерлана, добытый мной в стенах Эривани, – писал Красовский государю. – Кому, если не Государю моему и благодетелю, принесу я в дар меч сей, украшавший сокровищницу шахов Персидских? Некогда, в могучей деснице Тамерлана, он покорил Восток и попрал гордость турок, в лице их султана, Баязида-Молнии; ныне же, в благословенных руках Вашего Величества, да повторит он светлый удар Тамерлана, сокрушив врагов веры и человечества».
К сожалению, большой драгоценный камень, украшавший рукоять меча, пропал бесследно и был заменен золотым наконечником.
Впоследствии, когда Гассан-хану объявили, что он должен готовиться к отъезду в Петербург, он принял это известие с видимым удовольствием. «Я знал, – проговорил он с важностью, – что великому русскому императору угодно будет увидеть старого заслуженного воина, которого имя доныне с ужасом произносится турками…»
«Я не страшусь предстать перед лицом великого монарха, – говорил он Красовскому, – он великодушен и простит мне, что я верно служил моему государю».
Узнав, однако, о том, что вместе с ним должен отправиться и Измаил-хан, взятый в плен Бенкендорфом еще при Карасу-Баши, в начале кампании, Гассан заявил, что ему как персидскому сардарю неприлично ехать вместе с обыкновенным ханом, и просил отправить его одного. Паскевич уважил его просьбу. Политические обстоятельства помешали, однако, прибытию его в Петербург, и он был задержан на пути, в Екатеринограде, на Тереке.
Когда Эривань уже сдалась, в главном лагере еще ничего об этом на знали. Князь Голицын, посланный Красовским с донесением, упал на скаку с лошади и, жестоко разбившись о камни, привезен был в лагерь без чувств. «Паскевич, – говорит Пущин, – узнал о взятии Эривани только тогда, когда, по примеру гвардейского полка, все прочие войска стали производить сильный грабеж…»
Беспорядки продолжались, однако, весьма недолго; через два часа в городе повсюду стали русские караулы, и в нем водворилось полнейшее спокойствие и безопасность. Жители почти непосредственно затем стали возвращаться в свои деревни, в сознании, что наступило время не силы, а права и справедливости. Купцы стали приезжать из турецких земель. Официальное донесение рассказывает, что несколько таких купцов встретили одного славившегося буйством хана и хотели бежать от него. «Не бойтесь, – сказал он им, – все теперь спокойно, Эривань взята, и я уже подданный императора». Так сказалось в крае пришествие русского владычества.
Но Эривани предстояло еще долго быть в положении безотрадном. Вид города был ужасен. «Доехав до юго-восточного угла крепости, – говорит один очевидец, – я удивился разрушению стен и башен. Мне кажется, что всемогущее время в четыре века не могло бы сделать того, что в четыре дня сделала осадная артиллерия».
Победителям досталось в крепости сорок девять орудий, пятьдесят фальконетов и четыре знамени. В плен взято около четырех тысяч сарбазов. Потери русских сравнительно были ничтожны. Так пала в день Покрова Пресвятой Богородицы знаменитая крепость, под стенами которой, девятнадцать лет перед тем, русские потери считались тысячами.
На следующий день, 2 октября, войска торжествовали победу, слава которой должна была разнестись радостной вестью по всему Русскому царству. Осенний день был прекрасен, и солнце, как бы приветствуя победителей, сияло во всем своем блеске на голубом, безоблачном небе. Пороховые тучи, окутывавшие Эривань в последние пять дней, рассеялись, и грозные стены, еще недавно уставленные пушками, теперь были унизаны толпами любопытных зрителей.
Войска, собранные перед южными воротами крепости, построены были в одно огромное каре, и перед ними прочитали следующий приказ главнокомандующего:
Храбрые товарищи! Вы много потрудились за царскую славу, за честь русского оружия. Я был с вами днем и ночью, свидетелем вашей бодрости неусыпной, мужества непоколебимого: победа везде сопровождала вас. В четыре дня взяли вы Сардарь-Абад; в шесть – Эривань, ту знаменитую твердыню, которая слыла неприступным оплотом Азии. Целые месяцы ее прежде осаждали, и в народе шла молва, что годы нужны для ее покорения. Вам стоило провести несколько ночей без сна, и вы разбили стены ее, стали на краю рва и навели ужас на ее защитников. Эривань пала перед вами, – и нет вам более противников в целом Персидском государстве: где ни появитесь – толпы неприятелей исчезнут перед вами, завоевателями Аббас-Абада, Сардарь-Абада и Эривани; города отворят ворота свои, жители явятся покорными и угнетенные своими утеснителями соберутся под великодушную защиту вашу. Россия будет вам признательна, что поддержали ее величие и могущество. Сердечно благодарен вам. Поздравляю вас, храбрые офицеры и солдаты Кавказского корпуса! Мой долг донести великому государю истину о подвигах и славных делах ваших.
