Ознакомившись с местностью, Муравьев повел роту штабс-капитана Музайко в обход неприятельских шанцев, а обе прибывшие роты, под командой полполковника Кошутина, приготовились по сигналу штурмовать укрепление с фронта. Ночь уже наступала, и с каждой минутой темнело все более. Едва началось обходное движение, как Муравьеву дали знать (известие впоследствии оказалось ложным), что на фланге его со стороны Арзерума показались передовые войска Киос Магомет-паши. Но Муравьев рассчитал, что укрепление может быть взято прежде, чем эти новые войска подоспеют к бою, и только ускорил марш. Часов в девять вечера эриванцы обошли завалы, рота развернулась, и барабан ударил атаку. Сигнал услышали в отряде Кошутина, и войска с двух сторон двинулись на приступ. Сотня линейцев, спешившись, шла в передовой цепи; два орудия картечным огнем помогали штурмующим. Ночная темнота скрывала движение русских войск, и турки едва успели дать два-три неверных залпа, как Музайко со своей ротой взошел на скалистый утес и сбросил их в ложбину. Шанцы, состоявшие из невысокой стенки, сложенной на самом краю обрыва, были взяты с потерей трех человек ранеными. Неприятель укрылся в башне Темир-Паша, защищавшей вход в Армянское предместье, и оттуда открыл огонь; но эриванцы залегли за стенкой, и выстрелы не наносили им вреда. Муравьев между тем, передав командование отрядом полковнику Фридериксу, отправился с докладом к Паскевичу, который все еще стоял на горе возле старых укреплений Надир-шаха.
Взятие шанцев было первым столкновением турецкой пехоты с русской, и главнокомандующий, естественно, интересовался мнением Муравьева о том, как сражаются турки. «Нельзя сказать, – отвечал ему Муравьев, – чтобы турки защищались стойко, но во всяком случае они будут драться несравненно упорнее, чем персияне».
Часов в одиннадцать ночи Паскевич возвратился в лагерь с линейным казачьим полком, а весь отряд остался на левом берегу Карс-чая, под общим начальством Муравьева, которому велено было приступить к осадным работам. Муравьев прежде всего пришел к убеждению, что удерживать за собой шанцы было невозможно, так как турки с рассветом, опомнившись, конечно, сосредоточили бы сюда весь огонь крепостной артиллерии и выслали бы новые значительные силы. Приходилось довольствоваться приобретенным нравственным перевесом, и потому, как только забрезжил свет, Фридериксу послано было приказание отступить на прежнюю позицию. Неприятель по следам его опять занял шанцы и на этот раз укрепил их сильнее.
Пока бой на северных утесах привлекал внимание турок в ту сторону, пионерные офицеры, подпоручик Богданович и прапорщик Пущин, по-прежнему остававшийся лицом приближенным к Паскевичу
[122], выбрали место для заложения первой батареи. Эта батарея, приходившаяся как раз напротив правого фланга неприятельского укрепленного лагеря, собственно говоря, не была осадной, а имела назначением только покровительствовать будущим русским работам. Ширванский полк в ту же ночь приступил к постройке ее, и к свету 21-го числа четыре батарейных орудия Кавказской артиллерийской бригады стояли уже на местах и открыли огонь. Но батарея оказалась построенной на слишком далеком расстоянии, и ядра ее едва-едва достигали неприятельского лагеря. Тогда Муравьев поставил на ближнюю высоту два легких казачьих орудия, и их снаряды стали ложиться в турецких палатках. Шансы уравновесились. Шесть турецких пушек, выдвинутых из лагеря, не могли состязаться с казачьим взводом, и огонь их мало-помалу умолк. Муравьев, свидетель этого артиллерийского боя, с особенной похвалой говорит о казачьем есауле Зубкове, командовавшем этим взводом. Нужно сказать, что вообще кавказская артиллерия стяжала себе справедливую известность в персидскую войну; но пальму первенства перед всеми батареями, как говорит Муравьев, нужно было отдать конно-артиллерийской линейной казачьей роте, отличавшейся особым проворством и лучшими породами лошадей, которые были привычны к горам и не знали препятствий. Зубков к тому же был выдающийся офицер, постоянно отличавшийся во всю войну отважными и смелыми действиями, он всегда сам наводил орудия, не любил диоптров и заменял их своими двумя указательными пальцами, которые ставил на тарель орудия, и ядро, пущенное с его батареи, редко миновало цель.
До полудня 21 июня отряд Муравьева простоял на позиции. Изредка, когда он объезжал свою линию, турки, привыкшие отличать его по большому рыжему коню в серебряном уборе, открывали огонь и провожали картечью. То здесь, то там гремел одиночный пушечный выстрел, закипала внизу ружейная перестрелка и тотчас же смолкала. Обе стороны стояли в полной готовности, но не хотели бесцельно тратить ни людей, ни пороха. Только одиночные турецкие смельчаки, все в белом, спускались с крепостных высот в долину, против цепи Грузинского полка, залегшей в каменьях, и, махая саблями, вызывали солдат на единоборство; их осыпали пулями, и они, разразившись потоками брани, скрывались.
В полдень на смену Муравьеву пришла бригада генерала Берхмана, и гренадеры возвратились в лагерь. Там шли деятельные приготовления к осаде. Времени терять было невозможно, ежечасное ожидание Киос Магомет-паши побуждало спешить. И ожидание это было не напрасно: гром пушечных выстрелов, уже три дня наполнявший окрестности Карса, поселил повсюду грозные слухи, которые не могли миновать турецкого главнокомандующего и должны были побудить его торопиться с наступлением. Между тем из русского лагеря в течение двух дней производились беспрерывные рекогносцировки. Паскевич лично указал места для заложения трех новых батарей. Из них вторая и третья, каждая на четыре батарейных орудия, возводились на левом берегу Карс-чая, против фронта неприятельского лагеря; четвертая батарея, из двенадцати батарейных орудий и четырех двухпудовых мортир, должна была расположиться на высотах правого берега, против южного форштадта Орта-Кепи, таким образом, чтобы поочередно то анфилировать турецкий лагерь, то громить угловые орта-кепинские башни, то направлять огонь по крепостным строениям. Так должна была образоваться первая параллель, начальником которой назначен был полковник Бурцев, впоследствии тесно связавший свое имя со славой турецкой войны 1828–1829 годов.
Самую постройку батарей решено было произвести с 22 на 23 июня с тем, чтобы поутру при первой возможности овладеть под их прикрытием высотами укрепленного лагеря и заложить там рикошетную батарею. Так предполагали устроить вторую параллель, и день 25 июня уже назначен был в мыслях графа Паскевича днем штурма Карса. Это был день рождения императора Николая Павловича, и Паскевич, среди общего празднества России, желал поздравить государя с трофеями и завоеванием первого оплота Азиатской Турции.
С вечера 22 июня войска распределены были по работам. Из числа батарей главной, важнейшей по своему назначению, была четвертая батарея. Но так как на самом месте, где предполагали разбить ее, стоял неприятельский пост, то, чтобы скрыть от него намерение, до самых сумерек его не тревожили. Но едва стало темнеть, как пионерный прапорщик Пущин с десятью солдатами скрытно пробрался под береговыми утесами реки и внезапно очутился перед пикетом. Турки тотчас отступили без выстрела. Пущин прошел дальше и, пренебрегая опасностью, грозившей ему от рыскавших кругом турецких разъездов, не только осмотрел местность для батареи, но даже разбил ее колышками. Муравьев, бывший свидетелем этого подвига, представил Пущина к ордену Святого Георгия 4-й степени; но этот крест Пущину, как выслужившемуся декабристу, суждено было получить за свое отличие только почти тридцать лет спустя после описанного события.
