Слова князя окончательно озадачили чернь. Толпа повалила ко дворцу и, убедившись, что имущество сераскира, более чем на миллион пиастров, действительно вывезено из Арзерума, тотчас распорядилась снова поставить караулы на всех заставах и никого не выпускать из города.
Между тем был уже поздний вечер. От сераскира два раза присылали к князю Бековичу просить его пожаловать во дворец для начала переговоров, но Бекович под предлогом усталости отклонил это свидание до девяти часов утра. Прежде всякого разговора с сераскиром ему нужно было объясниться с городскими старшинами, так как власть первого, при столь сомнительном положении дел, не могла простираться далеко. Вскоре комната генерала начала наполняться агаларами, кадиями, муфтиями и старшинами. Одни являлись, другие уходили; мысли каждого об условиях сдачи были различны. Сильное сомнение, недоверчивость и страх были написаны на многих лицах. Князь Бекович, в совершенстве владевший турецким языком, употребил все перлы восточного красноречия, чтобы убедить их в необходимости безусловной покорности. Наконец, после долгих и жарких прений, старшины склонились к тому, чтобы на другой день, после того как Бекович вручит сераскиру письмо главнокомандующего и возвратится домой, раскрыть в присутствии всех старшин привезенное к народу письменное предложение Паскевича и уже по прочтении его дать решительный ответ. Этим и окончились переговоры 26 июня.
На другой день еще не взошло солнце, а толпы мусульман в полном вооружении уже снова мрачно бродили по улицам Арзерума. Беспокойное ожидание роковой минуты живо изображалось на всех лицах. В восемь часов утра сераскир прислал за князем Бековичем отличного арабского жеребца под богатым седлом, что служило знаком особенной почести. Вся русская свита отправилась также верхами. Ее сопровождало множество сераскирских слуг и несколько чиновников, шедших пешком у стремени Бековича. Сераскир ожидал посольство во внутренних покоях дворца, окруженный пашами, улемами и знатнейшими сановниками. При входе Бековича все встали, и сераскир сделал несколько шагов навстречу генералу. Проговорив обычное приветствие, князь Бекович вручил сераскиру письмо главнокомандующего и потребовал несколько минут аудиенции. Когда они остались наедине, печать рокового письма была сломана – и сераскир, быстро пробежав первые строки, изменился в лице: русский главнокомандующий требовал, чтобы он, паши и войска признали себя военнопленными. Категоричное требование смутило старого шестидесятилетнего воина. Облеченный почти царской властью в обширном кругу управления, повелитель всей турецкой Армении, сераскир был поражен предстоявшей ему участью пленника.
– Это невозможно, – сказал он в сильном волнении, – мы сдадим город, но я и мои паши должны быть свободны.
– Если вы надеетесь на свои силы, – отвечал князь Бекович, – то защищайтесь, но знайте, что тогда подвергнете город и жителей истреблению. Пример Ахалцихе у вас перед глазами. Граф не желал кровопролития, он требовал покорности, но жители упорствовали и были наказаны.
– Хорошо, – сказал сераскир, – но я прошу три дня на размышление.
– К сожалению, – возразил Бекович, – в моем распоряжении только два часа. Если к этому времени крепость не сдастся – граф будет штурмовать город.
– Что же мне делать? – спросил сераскир дрогнувшим голосом.
– Примите честный плен, – отвечал Бекович, – жребий войны против вас, но если вы безусловно отдадитесь покровительству графа Паскевича, то не лишитесь ни вашего достоинства, ни вашего имущества.
После недолгого колебания сераскир согласился. Но это согласие было притворно, совершенно другие мысли занимали турецкого военачальника, уже вознамерившегося искать последнего спасения в народном восстании.
От сераскира русское посольство возвратилось в собрание старшин для объявления ему воли главнокомандующего. Паскевич обещал всем жителям личную безопасность, неприкосновенность имущества, уважение к церкви, обрядам и обычаям, но требовал, чтобы крепость, цитадель, знамена, пушки, арсеналы и все магазины были сданы русской армии, чтобы все военные чины, начиная с сераскира и кончая последним солдатом, признали себя военнопленными, а горожане сложили оружие и сдали бы его в арсенал, где оно будет храниться до заключения мира. В случае отказа принять эти условия главнокомандующий угрожал разорением города.
Было уже десять часов утра. Бекович предложил старшинам объявить эти условия народу, а между тем теперь же отправил от себя депутата к Паскевичу с известием, что сдача Арзерума, во всяком случае, последует не позже четырех часов пополудни. Срок этот показался, однако, главнокомандующему слишком отдаленным; он увидел в нем тайное намерение затянуть время до вечера, чтобы отнять у русских возможность штурмовать Арзерум в тот же день, а потому отправил депутата назад и к прежним условиям прибавил еще два новых. Первое: что крайний срок сдачи назначается на три часа пополудни, и если к этому времени не будут доставлены городские ключи, то и самая покорность не спасет город от занятия его войсками по праву войны; и второе: чтобы сераскир приказал войскам немедленно очистить Топ-Даг; в противном случае пребывание их там будет принято за начало военных действий. Эти условия повез в Арзерум капитан Корганов, которому приказано было передать их Бековичу.
Князь Бекович тотчас отправился к сераскиру и объявил ему волю главнокомандующего. Но сообщить ее бушующей черни, а тем более очистить Топ-Даг, занятый войсками, вышедшими уже из повиновения, оказалось невозможным. Тогда Бекович приказал Корганову ехать назад и доложить Паскевичу, что если к трем часам пополудни депутация с городскими ключами не будет в русском лагере, то штурм неизбежен. «Обо мне лично, – добавил благородный Бекович, – пусть граф не беспокоится: город защищаться долго не может, а дом, в котором я нахожусь, настолько крепок, что даст мне возможность с двадцатью храбрыми товарищами выдержать в продолжение нескольких часов нападение черни».
Смятение в Арзеруме между тем все более и более усиливалось. Уже окончились два часа, данные народу на размышление, а тысячи граждан, движимых то страхом, то фанатизмом, не могли еще прийти ни к какому соглашению. Тайные подстрекательства со стороны сераскира разжигали массу, и без того уже крайне возбужденную. Дикие крики поднялись во всех концах города. На улицах появились какие-то фанатики, то приглашавшие народ именем Магомета спешить на батареи для защиты города, то требовавшие выдачи им голов русского посла и его свиты; старшины уже не находили мер к обузданию мятежников и сами вынуждены были прибегнуть под защиту русского посольства. Турецкие власти, опасаясь, чтобы князь Бекович не сделался жертвой неистовства черни, спешили предупредить его об опасности и советовали тайно бежать из города, пока было время. Но князь с презрением отверг эти предложения. Как уроженец Кабарды, выросший среди воинственного племени, он не боялся смерти; как русский генерал, он должен был твердо довести до конца свою миссию и в случае надобности отдать свою жизнь при исполнении священного долга.
Вдруг по городу пронеслась весть, что русские штурмуют передовые укрепления, и возбуждение народной ярости достигло крайних пределов. Толпа бросилась к дому Бековича, дерзко требуя его головы. Некоторые взбирались под самые окна, чтобы стрелять в них, другие ломали ворота. Конвой Бековича приготовился к защите. Замечательно, что хозяин дома, Семед-ага, свято соблюдая права гостеприимства, вместе с братьями и вооруженной прислугой явился к Бековичу и сказал ему: «Вы ели с нами хлеб, и мы готовы защищать вас в нашем доме до последней капли крови». Минута действительно была роковая. Тень деда Бековича, погибшего в Хиве почти при тех же условиях, растерзанный труп Грибоедова в бою с неистовой тегеранской чернью кровавым призраком вставали перед глазами русских. Но князь умел презирать опасность. С полным присутствием духа он вышел на балкон и громким спокойным голосом сказал народу:
