Лично находясь в Закаталах, князь послал в Белоканы для наблюдения за их разбойничьим населением русского пристава, войскового старшину Мещерякова, и имел намерение сделать то же самое по отношению к другим вольным лезгинским обществам, лежавшим за главным хребтом, – Анцуху, Анкратлю и Капучам, от которых ожидал аманатов.
Но в то самое время, как Бекович старался распространить наше влияние на общества Нагорного Дагестана, та же самая цель занимала и Кази-муллу, ясно видевшего необходимость удержать эти общества от выдачи нам аманатов и тем сохранить в своих руках выходы в Закавказье. И вот в Дагестане койсубулинский вопрос был в самом разгаре, в Анкратле появился некто Ших-Шабан, один из самых рьяных последователей имама. Шабан, сам уроженец деревни Канада, лежавшей поблизости Анкратля, пользовался среди своих земляков славой ученого человека, и потому принят был с восторгом. Красноречивый проповедник, он с большим успехом повел дело пропаганды и в самое короткое время укрепил в глуходарах семена мюридизма. Анкратльцы первые отказали нам в повиновении, а к ним скоро присоединились и другие общества. Мало того, волнение проникло даже в самые Джары, где почва для того оказывалась вполне подготовленной. Старики говорят, что причиной этого были отчасти и сами русские, позволявшие себе бесцеремонное обращение с женщинами, а еще более грузины, имевшие с лезгинами свои давнишние счеты. Многие кахетинцы, пользуясь пребыванием наших войск за Алазанью, тайком прокрадывались в лезгинские деревни и вымещали на них старые обиды. Для прекращения подобных случаев Бекович учредил конные отряды по берегу Алазани, а к лодкам и паромам приставил караулы; но зло прекратить было трудно, так как многие жители Сигнахского уезда имели свое хлебопашество и скотоводство за Алазанью, а под этим предлогом переправлялись и те, у кого не было там никакого хозяйства. При таких условиях джарцам нелегко было забыть свою прежнюю независимость, когда они, вольные, никем не стесняемые, наводили страх на соседнюю Кахетию. Вот почему народ бросался жадно на каждый слух, дававший ему какую-нибудь надежду на избавление, и почему появление Шабана в соседнем Анкратле отразилось движением и среди джарского общества. Стали говорить, что Ших-Шабан приглашает всех присоединиться к святому делу освобождения отчизны и быть в готовности по первому зову стать под его знамена. Одно обстоятельство самым непредвиденным образом помогло Шабану в исполнении его задачи относительно джарцев. Однажды, когда джарский кадий заседал на совете старшин, вошел неизвестный глуходар и подал ему бумагу. Оказалась прокламация Шабана. Растерявшийся кадий собрал народ и, прочитав перед ними то, что писал Шабан, разорвал прокламацию на куски и истоптал ее ногами. Но народ уже знал ее содержание, разнес ее по своим домам, и, таким образом, опрометчивый кадий сам сделался проводником ее в населении. Джарскую молодежь охватила лихорадочная деятельность, и если порядок еще не был нарушен явно, то только потому, что нашлось несколько благоразумных и опытных старшин, которые употребили все силы, чтобы не допустить явного разрыва с русскими. А между тем Шабан, исполнив возложенное на него поручение, поехал обратно в Гимры, предупредив глуходар, что возвратится к ним перед праздником Курбан-байрам, приходившимся на 25 мая.
Известие о появлении в Анкратле нового фанатика, старавшегося зажечь возмущение в только что успокоенной области, заставило князя Бековича разузнать обстоятельнее о положении дела, и в Анкратль отправлен был белоканский старшина Мамед-Муртазали-оглы вместе с прапорщиком Сосия Андрониковым. Они уже не застали Шабана, и, может быть, только поэтому глуходары приняли их радушно, обещая даже со временем выдать аманатов. Но едва они уехали, вернулся Шабан, и весь народ опять перешел на его сторону.
Как раз в это время Паскевич выезжал в Петербург и, озабоченный делами в Дагестане, послал туда князя Бековича, а управление Джарской областью поручил генерал-майору войска Донского Сергееву, одному из своих сподвижников по турецкой кампании.
Сергеев приехал в Джары 27 мая, и первое, что его поразило, – это отсутствие в стране какого-нибудь укрепленного пункта на случай борьбы с восставшим населением. Крепость, о которой так хлопотал Паскевич, еще была в зародыше, а об устройстве кордонной линии даже не помышляли совсем. Между тем настроение жителей и отношение их к нам мало предвещали доброго. Как новый человек в крае, Сергеев не мог уследить за всеми нитями развивавшегося заговора, но видел зловещие признаки его, выражавшиеся и в повсеместных сходках народа, и в отдельных случаях неповиновения русским властям, и в начинающихся разбоях.
Едва он прибыл в Белоканы, как пришло известие, что какая-то шайка, появившаяся вблизи Кварели, захватила пастуха, перешедшего со своим стадом черту пограничных постов, зарезала его и труп бросила в поле; потом под теми же Кварели нашли другого грузина, убитого в саду; в Чеканах пропал без вести мальчик, в Бахриане угнали скот, и, наконец, под самыми Катехами лезгины сорвали обывательский пост, из которого только один человек успел бежать, чтобы доставить об этом сведения.
В Белоканах уже знали о громадных сборах в горах, делаемых Шабаном, а потому Сергеев поспешил вернуться в Закаталы, чтобы сделать распоряжение по обороне области. Гарнизон в Белоканах был усилен еще одной ротой, под начальством майора Бучкиева, который предпочел, однако, расположить свой отряд не в самой деревне, а в стороне от нее, в наскоро устроенном редуте, представлявшем собой хотя маленькое и тесное, но, по своему положению у выхода из гор, весьма важное укрепление.
Бучкиев был еще на походе, как к Сергееву приехал белоканский старшина Муртазали с известием, что Шабан появился в Джармуте и назначил деревню Рог-но-ор, находившуюся верстах в тридцати от Белокан, сборным пунктом для своего скопища. Дальнейшее намерения Шабана пока еще не выяснились. Дорога от Рог-но-ор разделяется: одна идет на Белоканы, другая на Катехи, третья в Закаталы, а потому трудно было решить, по какому из трех путей направится скопище Шабана. Еще не кончил свой рассказ старшина, как прискакал гонец от белоканского пристава Мещерякова; тот писал, что горцы уже в Рогно-оре, что белоканцы волнуются, а джарцы намерены занять Муганлинскую переправу и отрезать сообщение с Грузией.
Приближалась критическая минута. Теперь уже не оставалось сомнения в измене джарцев, и надо было немедленно принимать меры, чтобы неприятель не застал нас врасплох. Белоканы как передовой пункт были поспешно усилены еще одной ротой Ширванского полка; переправа у Муганлы также занята достаточно сильным отрядом, а в Закаталы потребовали из Царских Колодцев два дивизиона нижегородских драгун.
К 12 июня все войска были уже на своих местах, и в тот же день, верстах в пятнадцати от Белокан, показались первые неприятельские разъезды.
Если бы Сергееву пришла мысль со всеми силами броситься на Рог-но-ор и внезапным ударом разгромить скопище, прежде чем оно окончательно приготовилось к действиям, не было бы никакого восстания и в Джаро-Белоканской области. Так действовали сподвижники Цицианова: Котляревские, Карягины, Небольсины, Портнягины, Несветаевы, Гуляковы и другие – герои первой легендарной борьбы нашей с Персией; так действовал отчасти и сам Сергеев в Турции, не раз громивший многочисленные партии курдов и турок. Но замечательно, что боевые генералы, с безоглядной отвагой ходившие на турок, теряли голову и пасовали перед горцами. Правда, в тылу у них стояло вооруженное население, но то же самое не раз случалось и в Турции, а главное, надо было понять, что население это, видимо колебавшееся, еще выжидало, на чьей стороне будет перевес, и не сразу решалось кинуться в омут восстания. Мысль об этом приходила в голову и Сергееву, даже делались распоряжения к внезапному ночному движению против Шабана; но вслед за этим приказания отменялись, – Сергееву казалось опасным идти через густые леса, и он предпочитал выжидать нападения на плоскости.
