1829 год открылся новым нападением на линию в окрестностях Порабочевского селения, но и на этот раз партия едва успела спастись, окруженная казачьими резервами и пехотой, которую Энгельгардт держал небольшими частями по станицам. Постоянные неудачи обескуражили, наконец, и пылкого Бей-Булата. С тех пор как жители деревни Курчали склонились на увещевания коменданта амир-аджиюртовского укрепления, капитана Шпаковского, и сами привезли к нему русскую пушку, взятую еще при Ермолове, он убедился, что поднять чеченский народ, стать во главе движения и стать народным кумиром, как это было в 1825 году, в кровавые дни смерти Грекова и Лисаневича, теперь невозможно; ограничить же свою роль предводительством мелких разбойничьих шаек, которые к тому же на каждом шагу терпели поражения, ему не хотелось. Бей-Булату пришлось призадуматься над своим положением. Он вспомнил тогда, что русское правительство не раз делало ему выгодные предложения, – и теперь решил ими воспользоваться, избрав для этого посредничество шамхала Тарковского. Польщенный шамхал тотчас отправил в Чечню доверенное лицо с предложением, чтобы все почетные старейшины чеченского народа прибыли в Тарки и высказали ему свои условия, если только искренно желали мира и доброго согласия. 4 марта 1829 года в Тарки действительно прибыло сто двадцать чеченцев, а во главе их сам Бей-Булат со своим сыном. Депутация от имени народа выразила желание покориться русскому правительству, но с условием, чтобы их аманаты были приняты шамхалом и жили у него в Тарках, а не в Грозной; в обеспечение же договора Бей-Булат потребовал в заложники одного из родственников самого шамхала, и старый мехти отправил в Чечню Шах-база, одного из двух побочных сыновей.
Подобный образ действий шамхала возродил, однако, между ним и генералом крупное неудовольствие, выразившееся в резкой переписке со стороны последнего, считавшего, что поведение шамхала в этом случае несовместно с достоинством России. Он дал ему понять, что покорность Бей-Булата и чеченцев будет признана благонамеренной только тогда, когда они принесут присягу без всяких условий, и потому настойчиво потребовал, чтобы Шах-баз был возвращен из Чечни обратно. Если же Бей-Булат не пожелал бы покориться на общих основаниях, то Эмануэль предлагал шамхалу прекратить с ним всякие сношения, тем более что в покорности Бей-Булата никто особенно и не нуждался.
Обиженный шамхал со своей стороны не хотел уступить Эмануэлю и жаловался на него Паскевичу, объясняя все дело только вопросом личного самолюбия начальника Кавказской линии, тогда как, по его мнению, в интересах России было безразлично, кому бы ни покорились чеченцы – ему ли, шамхалу, или Эмануэлю. Главнокомандующий был недоволен возникшей перепиской и принял в этом деле сторону шамхала.
Он разъяснил Эмануэлю, что при настоящем положении дел, когда наши войска отвлечены турецкой войной, нам небесполезно иметь в Чечне две партии, которые, оставаясь обе покорными, поставлены будут своими междоусобными раздорами в необходимость воздерживаться от враждебных замыслов против русских. Вместе с этим он предложил Эмануэлю употребить все старания на то, чтобы отвлечь с Кавказа вредных людей, и с этой целью склонить Бей-Булата и шестьдесят старшин отправиться в Тифлис, откуда главнокомандующий намеревался взять их с собой в действующую армию. По этому поводу Паскевич писал Эмануэлю: «Одно отсутствие этих людей, которые будут у нас вроде заложников, должно удержать чеченцев от всяких враждебных покушений на линию, а между тем, обласкав Бей-Булата и старшин, я заставлю их быть приверженными к нам искренне, и тогда легче уже будет принять решительные меры против всего чеченского народа».
В заключение главнокомандующий просил Эмануэля, при будущих сношениях с шамхалом Тарковским, оказывать ему возможное уважение не только как русскому генерал-лейтенанту, но и как владетелю важной провинции, и выражал уверенность, что, при свидании с шамхалом во время проезда его в Петербург Эмануэль употреблял все средства, чтобы изгладить то впечатление, которое могли произвести на него последние сношения.
Эмануэль оскорбился. Он отвечал Паскевичу, что главнокомандующий напрасно придает Бей-Булату такое значение, которого он вовсе не имеет, ибо влияние его распространяется далеко не на всю часть покорной Чечни, и присутствие его в Тифлисе вовсе не защищает линию от набегов; без Бей-Булата найдется много отважных людей, которые примут на себя предводительство разбойничьими шайками и будут грабить по небольшим дорогам. Между тем выдача сына шамхала в аманаты Бей-Булату не только унижает достоинство могущественного правительства, но даже затмевает ту веру, которую у горских народов приобрели начальники на линии. Эмануэль рассказывает по этому поводу, что в 1827 году, когда ему случилось быть во Владикавказе, генерал Скворцов заявил, что старшины таугарского племени, обитавшего около Казбека, желали бы его видеть, но в обеспечение себя требуют аманатов. «Они должны верить священному слову начальника, – отвечал Эмануэль, – иначе я не могу их принять. Пусть уезжают в горы, а я найду их при надобности и в самых их ущельях». Скворцов и другие генералы были убеждены, что джугарцы после такого отказа не явятся; но едва Эмануэль на другой день выехал в Ставрополь, как старшины догнали его в Урухе и на коленях просили прощения за выраженное ими недоверие. В другой раз беглый кабардинский князь Росламбек Берисланов, желая прибыть к Эмануэлю в Ставрополь для объяснения по какому-то делу, так же просил для своего обеспечения аманата. Эмануэль велел сказать ему, пусть приедет на честное слово с тем, что если дело не исполнится по его желанию, то он может безопасно возвратиться в горы, – и Росламбек явился. Потерять такое доверие Эмануэль считал крайне невыгодным, а между тем пример Бей-Булата давал право и другим требовать за себя заложников. Что же касается шамхала Тарковского, то Эмануэль писал в заключение своего рапорта следующее: «Не только в отношениях к шамхалу как генерал-лейтенанту и значительному владельцу, но и ко всякому добромыслящему азиату я, по самому образу мыслей моих, никогда не выйду из границ, начертанных законом, а потому и не имею повода изглаживать никаких впечатлений, происшедших якобы из моих отношений к шамхалу, что не может никак соответствовать ни званию моему, ни месту, мною занимаемому».
Напрасно Эмануэль в своих донесениях указывал Паскевичу на ту подпольную интригу, которую в данном случае вел шамхал, желавший только распространить свое влияние на чеченский народ и подчинить его своему управлению. Паскевич смотрел на дело иначе и даже по желанию чеченцев назначил Шах-база посредником между народом и нашим правительством, предоставив ему право выдавать билеты для свободного проезда в наши владения. Подобная политика, по мнению Эмануэля, скорее всего, могла вызвать общие беспорядки в Чечне, так как большинство народа, требовавшего сношений через шамхала, имело у себя только одну затаенную цель: вовсе не признавать никаких распоряжений, которые исходили бы от имени Эмануэля или Энгельгардта, – и русская власть, таким образом, становилась в крае бессильной.
В это-то смутное время Бей-Булат, в сопровождении ста сорока выборных наездников, прибыл во Владикавказ и явился к генералу Скворцову. Пестрая, полуоборванная, но с виду грозная толпа, составленная из отчаянных разбойников чуть не всей половины Кавказа, производила впечатление; но в этой толпе едва ли был хоть один человек, который явился бы с открытой душой и с честными мыслями служить интересам России. Слух о торжественном приеме Бей-Булата мгновенно облетел Чечню, и ко времени отъезда в Тифлис партия значительно увеличилась. Но из Тифлиса Бей-Булат повел в действующий корпус всего только тридцать два человека, а остальные, насытившись столичными удовольствиями, возвратились назад.
