Мне скажут, что запрещать «Мерсы» и «Бэхи» нет смысла потому, что в России всё равно не выпускаются конкуренты этих марок. Это, конечно, ерунда. Смысл здесь в том, чтобы власть дала людям сигнал: мы готовы наступить на горло собственной любви к комфорту и понту. Мы начинаем с себя. «Людям государевым», как любят солидно называть себя чиновники, следует запретить передвигаться на иномарках. Президент, премьер и далее — вниз по вертикали.
Ярый поклонник, даже фанат правого руля, я понимаю, как на самом деле плохо то, что мы пришли к отрицанию отечественной промышленности, что мы её презираем. В результате «крупнейшей геополитической катастрофе», как позже лицемерно назовёт Путин ликвидацию Советского Союза, государство бросило Дальний Восток. Нам повезло, мы нашли выход. Мы открыли для себя и всей страны правый руль. Мы, русские левши, потомки битых голодом и войнами поколений, выжили на подножном корме, спаслись японскими автомобилями да ещё китайскими шмотками. Автомобиль стал не роскошью, а методом выживания. Образовалась новая система координат, в которой каждый приморец бывал в соседнем китайском Суй-фэньхэ или Дуннине, но далеко не каждый — по ту сторону Урала. Если в Чечне выросло поколение, не знавшее мира, то у нас выросло поколение, которое никогда не было в Москве. Украина с Белоруссией для нас — не «ближнее», а самое что ни на есть дальнее зарубежье. Ближнее зарубежье — это Китай, Корея и Япония. Иномарка — это «Лада».
Честнейший и любимейший женщинами ВВП, несравненный Владимир Владимирович Путин даёт нам наглядные уроки лицемерия, говоря попеременно в разных аудиториях диаметрально противоположные вещи. Приезжая на Дальний Восток, он обещал нам некие «преференции» — за то, что мы живём так далеко и неудобно и дабы излечить нас от «островного синдрома». Потом он возвращался к себе на западную окраину страны и там говорил: «Поезжайте на Дальний Восток, там послушайте. Там многие считают, что им нужно заплатить только за то, что они там живут». Единственной «преференцией» по-прежнему оставался правый руль. Делом Кремля занимались япы с паками и наши приморские «барыги». Если бы вертикаль была гибче, Москва могла бы разрешить ввозить правый руль в льготном режиме — скажем, до Урала и только для личного пользования. Это была бы настоящая преференция. Пока таковой остаётся только наша близость к Китаю и Японии. Сосед ближе родственника.
«Провинция». Странное, с уничижительным оттенком слово, в котором слышатся и некие провинности, и унции вина с провансалем, и Венеция. Владивосток на самом деле настолько далёк от столицы, что уже перестаёт быть провинцией. Дыра — пусть, но не провинция. Это просто другая Россия. Девять часов в самолёте воспринимаются мной как погружение в иное измерение, где по-другому организованы пространство и время, а не просто как перемещение моего физического тела из точки В. в точку М. Владивосток — особый мир, отдельный космос со своей системой светил и планет и одновременно окраина и часть другого, большего космоса — России, в который входит целая куча микрокосмосов. Планета Владивосток движется по орбите вокруг Москвы, но сформировала и свою маленькую планетную подсистему со своими гравитационными полями. Не нужен нам берег турецкий и египетский. У нас тут своя Турция — по крайней мере, есть свои Золотой Рог и Босфор. Есть своё море, куда более солёное и живое, чем Чёрное (так говорят; я на Чёрном не был, не знаю). Есть своя курортная Ливадия и свой Крым. Есть даже своя Новая Москва — деревня на партизанской (ведущей к городу Партизанску) трассе.
Монархия, социализм, суверенная демократия — всё это пустые слова. В России уже много столетий действует особый общественный строй или даже официальная религия. Имя этой религии — москвоцентризм, созидательный и разрушительный.
Когда Николай Расторгуев, обладатель неформального титула любимого певца президента Путина, раньше смело требовавший у американцев возвращения «землицы-Алясочки», спел про «Расею от Волги до Енисея», мне всё стало ясно. За исполнение таких песен следовало бы ввести уголовную ответственность. Пусть каются. Достраивают БАМ. Добывают уран. Охраняют границу. Поют на Колыме перед местными жителями «Широка страна моя родная». Если ты — любимый певец президента, думай, о чём поёшь. А если ты — президент, думай, какого певца любить. По крайней мере — любить публично. А про «Расею до Енисея», если уж так нравится, слушай дома под подушкой в наушниках. Однажды я увидел их по телевизору вместе и поразился: Расторгуев, казавшийся мне со стороны мужчиной внушительных габаритов, оказался ещё меньше ростом, чем невысокий Путин. Интересно, любил бы Путин группу «Любэ», будь Расторгуев верзилой?
В другой раз мне всё стало ясно, когда один из президентских полпредов, уже с полгода проработав на Дальнем Востоке, нагрянул к нам во Владивосток (штаб-квартира полпредства находится в Хабаровске). Общаясь на улице с населением, полпред из «питерских чекистов» вполголоса (я стоял чуть сзади и всё слышал) спросил у местных чиновников: «А газ во Владивостоке есть?».
Главная должностная обязанность российского чиновника нулевых годов — лояльность, а не компетентность. У нас нет газа и никогда не было, как не было и не будет метро. Зато у нас есть море и целый мир. Его не знает тот, кто не пробовал сырого гребешка прямо из раковинки, не гонял в Суньку и не сиживал в правильной машине. У разгулявшихся по всему континенту русских людей образовалась какая-то очень разная жизнь. Я вообще не вполне понимаю, каким непостижимым образом по-прежнему существует такая огромная и всё-таки условно единая Россия. Разорванное пространство, расколотые черепки империи — как они ещё держатся, ожидая орошения мёртвой, а потом живой водой? Неужели благодаря той самой вертикали?
И ещё много раз мне становилось всё ясно. Инфляция, баррель, кризисы — всё это не о главном. В нашей стране слишком велик дисбаланс между центром и периферией. За центростремительными тенденциями потерялись центробежные, создав фатальный перекос. Нет равновесия, нет «комсомольских строек» и призывов, нет даже полузэковских национальных проектов вроде колымского золота или строительства «Беломорканала». Страна не может зачать новых городов и производств. Остатков её творческой энергии хватает только на то, чтобы еле-еле поддерживать построенное ранее советскими атлантами. Народ ни к чему не стремится, потому что вместо народа осталось множество индивидов. Это множество уменьшается (процесс вымирания цинично называется «естественной убылью»). Те, кто хоть к чему-то стремится, мечтают сделать карьеру. Стать охренительным старшим менеджером, жить в Москве, купить к кредит квартиру и новую иномарку, ездить отдыхать к какому-нибудь чужому морю и радоваться жизни. Как убого, боже мой. «Он родом из Владивостока», — периодически слышим мы, как и провинциалы из всех других городов, про какого-нибудь VIPа. Во Владивостоке практически не о ком сказать: «Он родом из Москвы…» Дураков нет.
Я долго не мог объяснить себе своего же отношения к Москве.
Столица и притягивает меня, и отвращает одновременно. Меня влечёт в сакральную, идеальную Москву, центр государства российского. Я воспринимаю столицу не только разумом (самый большой город и административный центр РФ с кучей населения и денег), но и иррациональным мистическим органом чувств. Приходя на Красную площадь, чуть выпуклую, как пуп земли, и глядя приблизительно в сторону Владивостока, я испытываю мистический трепет, который вряд ли разделяют снующие туда и сюда легкомысленные иностранные туристы и строгие московские менты. Это правильно, что Красная площадь так далеко. Святыня не должна быть легкодоступной, тогда она превращается в достопримечательность. На расстоянии труднодоступности святость чувствуется острее. Необходимо держать дистанцию.
