Говорил Дмитрий, молодой ещё блондин с сытым гладким лицом — местный автобизнесмен, сумевший на волне протестов избраться в городскую думу. Вскоре он перестанет митинговать, ценя свой белый Land Cruiser ближе к телу, дорожа депутатством и бизнесом. Пойдут разговоры, что с Дмитрием «поработали», после чего он и вспомнил о своей партийности, системности и конструктивности, а места на баррикадах заняли другие. Но тогда он ещё был смел и говорил. Пара офицеров-ментов вяло попросили людей разойтись. Их так же вяло послали. Дмитрий и выступавшие вслед за ним предлагали протестовать, перекрывать «федералку» и Транссиб, отзывать депутатов из Госдумы. Молча слушая корявые речи горожан, я пытался понять, что будет дальше. Вот уже и на Зелёнке всё больше сделок стало совершаться за рубли, надо же. Я вдруг почувствовал, что мне всё глубоко безразлично. Пусть спорят, пусть воюют и пусть всё идёт куда угодно. В стороне, припаркованная на обочине, меня ждала моя «Грация». Когда мне надоело зябнуть, я пошёл к ней.
Через две недели стало ещё прохладнее. Я катился в колонне протестующих к центру города. Автопробег напоминал движущуюся дискотеку. Иллюминация — на полную, какофонический ноктюрн на флейте разнокалиберных клаксонов — настоящая цветомузыка перестроечных дискотек моего детства. Казалось, протестуют не водители, а сами машины, которые требуют для себя хоть и нелёгкую, но все жё вторую — российскую жизнь. Кричат, плачут, негодуют.
Мы ехали по проспекту «100 лет Владивостоку», потом вывернули на Партизанский. Разношёрстная компания — от недавно появившихся «двухсотых» «Крузаков» до гниловатых дроволётов лохматых лет… С удивлением я заметил в колонне леворукий (специально всмотрелся сквозь тонировку, обогнав его и вывернув голову) «Мерин». Под колёсами горели красные огоньки японских автомобильных фальшфейеров, которые пироманы поджигали и бросали из салонов прямо на проезжую часть. В это же самое время в другом месте Владивостока иные круги, я знал, прощались с последним могиканином лихих 90-х годов. Несколькими днями ранее его нашли в камере городского СИЗО мёртвым в петле из простыни. «Прощаемся с 90-ми», — подумал я. Им давно пора было закончиться. Но что будет после — не знаю.
По Океанскому проспекту мы спустились, давя на гашетки клаксонов, к площади Борцов Революции. На высоком постаменте с горном и знаменем в руках стоял последний советский приморец. Мы стояли под ним, на той же самой гранитной трибуне, откуда в годы моего детства местные вожди приветствовали демонстрации трудящихся. Теперь одни из нас предлагали отправить в отставку Путина и Медведева, другие выступали за отделение Приморья от России. Я снова чувствовал, что я не с теми и не с другими. Я не могу договориться даже с собой. А в небе уменьшались и исчезали оранжевые воздушные шарики, и казалось, что к ним привязаны наши скромные праворульные мечты.
В декабре стало по-настоящему холодно, и в городе начались беспорядки. 14-го числа, в годовщину восстания декабристов, горожане перекрыли Некрасовский путепровод — основную магистраль Владивостока. Потом отправились за город и блокировали подъезды к аэропорту. Город встал. От холода восставшие спасались кострами из автомобильных покрышек. В тот день на улицы впервые вышел ОМОН, но это была только репетиция.
Отведя душу и в понедельник вновь выйдя на работу, застрельщики неповиновения решили уже через неделю начать бессрочную акцию протеста. Наиболее горячие головы предлагали перекрыть федеральную автодорогу и Транссиб, приварив «Жигуль» прямо к рельсам. В городе распространялись «инструкции городских партизанов»: как одеваться на акцию протеста, что брать с собой, как вести себя с милицией. Ночью на автостоянках были замечены ожившие призраки идеологов Дальневосточной республики.
Власть, оказавшись не в силах сбалансировать интересы окраин огромной страны, не нашла ничего лучшего, как стравить Дальний Восток и Поволжье, усугубляя зияющие социальный и политический расколы ещё и территориальным. В Тольятти и Ульяновске начались встречные акции — в поддержку решений правительства о повышении пошлин. Приморский губернатор Дарькин с телеэкрана призвал жителей края сидеть дома и не выходить на улицы. Премьер-министр Путин съездил в Набережные Челны, где пообещал пересадить чиновников на отечественные машины и обнулить железнодорожные тарифы по их доставке на Дальний Восток. В очередной раз продемонстрировав своё полное невладение ситуацией, Путин заявил, что на востоке российские машины «в два-три раза дороже» из-за затрат на доставку, и дал понять, что только это мешает дальневосточникам ездить на отечественном. «Это жулики какие-то провоцируют, — подлил бензина в огонь вице-премьер Сечин. — Кучка людей насчитывается, которая в этом заинтересована и организует».
В субботу мы, кучка загнанных в Зелёный угол жуликов, вышли на площадь Борцов Революции. Отложив свои крамольные сомнения, я снова был на стороне протестующих. На стороне слабых. Наша власть в любом случае заслуживает того, чтобы против неё выступали. Снова были речи, была музыка и были лозунги. Десятки активистов забрали в милицию. Продержав по несколько часов в «обезьянниках», их доставили в мировые суды, по такому случаю работавшие до глубокой ночи (могут, когда захотят). Там попавшимся быстренько выписали по два тысячерублёвых штрафа. Один — за участие в несанкционированном сборище, другой — за неповиновение милиции.
На следующий день, 21 декабря, протест продолжился. Было ещё холоднее. Я вдруг вспомнил, как люди собрались на этой же самой площади в дни августовского путча 1991 года. Я тогда был пацаном, мы пришли туда с отцом и даже крикнули: «Долой хунту!» Сейчас бы я, конечно, кричал не «долой хунту», а что-нибудь прямо противоположное. Но в то время я был мал и целиком находился под влиянием родителей. На «Белом доме» — восемнадцати этажном белоснежном здании краевой администрации, именуемом также «членом КПСС» и «зубом мудрости», — вместо привычного красного с синей полоской флага РСФСР кем-то был уже вывешен триколор. Тогда я впервые увидел этот флаг, он ещё не скоро станет государственным.
Никому и в голову не приходило разгонять стихийный митинг. Можно, конечно, всё списать на растерянность властей. Но ведь и ОМОНа у нас ещё не было. Не существовало в природе и другой приметы постсоветского времени — МЧС. Добрые дяди-милиционеры спокойно ходили по улицам без дубинок и пистолетов. Тикали последние месяцы советской эпохи.
И вот прошло семнадцать лет. Я снова был здесь и снова чувствовал причастность к историческому моменту. В такие минуты даже воздух становится другим. Наученный вчерашними задержаниями, мёрзнущий народ уже не доставал транспарантов и мегафонов. Посреди площади была только что установлена главная городская новогодняя ёлка (на асфальте, я заметил, опасно валялись оставленные установщиками обрезки досок и арматуры, но это ружьё так и не выстрелило). Вокруг ёлки горожане и начали водить хоровод. Сначала силовики, многими автобусами подвезённые в центр города, наблюдали за хороводом безучастно. Потом кто-то дал команду.
На площадь хлынуло море тренированного мяса, затянутого в зимнюю камуфляжную милицейскую форму. Это был «Зубр» — отряд милиции особого назначения из подмосковного Щёлково. Он, как мы узнали позже, подчинялся напрямую министру внутренних дел Нургалиеву и негласно считался спец-подразделением по борьбе с «оранжевой угрозой». Подмосковных омоновцев привезли во Владивосток спецрейсом, как много лет со всей страны отряды разномастных силовиков возят на Кавказ. Хорошо питавшиеся, обильно тренировавшиеся в подмосковных спортзалах и чеченских селениях, кажущиеся ещё здоровеннее в тёплой зимней форме, «зубры» начали работать. Били, пинали, «винтили». Тащили людей в автозаки, моментально появившиеся на площади. Учили любить родину, стукая головами о железные борта отечественных казённых машин. «Спасибо, что не начали стрелять», — говорили мы потом, вспоминая это воскресенье.
