От прибывающих покупателей узнавались новые подробности. Оказывается, по «ящеру» сплошняком по всем трём каналам идёт «Лебединое озеро» и симфонии, а на улице Чапыгина, у телецентра, Невзоров собрал митинг, намотал проволоки на какие-то палочки, типа баррикады – некоторые поехали смотреть. Хотелось скорее танков. Каждая мигалка воспринималась с восторгом – «Едут!». Быстро стемнело, август. Ночью на месте дуэли А. С. Пушкина, удолбанные, мы бегали по кустам с криками «Вьетнам! Вьетнам!» – кусты были похожи на джунгли. Всем почему-то казалось, что ввели комендантский час, а после пяти папирос в глазах стоял прицел и какие-то датчики. Потом кидали пиявок в костёр, они прикольно распухали и лопались. Мир разделялся на своих и чужих, тогда правда казалось, что на своих и других своих, но по нашим судьбам уже бежала трещина. Шиком было засесть в кустах тихо, в засаде, долго «слушать звуки мира», а потом напугать кого-нибудь. «Counter-Strike» придумали много позже. Дни давно смешались, помню, смотрел пресс-конференцию ГКЧП, «трясущиеся руки Янаева» – никаких эмоций, только заебало «Лебединое озеро», и хотелось новые голубые Levi’s-ы.
Потом по ленинградскому, кажется, каналу смотрел, как стреляют в Белый дом под истерические крики пьяной в три пизды бабушки:
– Почему ПТУ бросил?! Наркоман ёбаный! Когда на работу устроишься?!
– Бабуля, смотри, задавили то ли парня, то ли мента.
Хотелось пулемётной очереди по толпе. В кассетном «Квазаре» орал Einsturzende Neubauten за 83 год. Ходил голосовать в свою школу, из которой меня выгнали после сотен часов пыток на родительских собраниях и педсоветах. В спортзале, где проходили самые длинные и утомительные линейки, расположился участок для голосования. Мне выдали бюллетень, на котором я нарисовал крылатую залупу, кинул в урну и ушёл в смутное будущее девяностых…
Глава 7
Punk Head, или Пионеры OutDoor
Боря Стенич – знаковая фигура со сложной, но прервавшейся кривой на оси моих жизненных координат в период с двенадцати до, наверное, двадцати пяти лет. Мы жили с ним в одном дворе на Чёрной Речке. Сошлись не сразу, да и сошлись ли? Будучи старше на пять лет, он встретился мне, когда я начал интересоваться всевозможной неформальной музыкой, году в 86–87-м, а сдружились мы где-то к 89-му. Со Стеничем тусовалась целая компания, большинство были слегка размажоренными панками и нью-вейверами – Аркаша, Градыч, Слава Красавчик, Сила… Девчонок почти не было, зато было огромное количество анаши. Собственно, Стенич и Сила меня и накурили в первый раз.
Стенич малолетнему мне представлялся крутым чуваком, у него были знакомые по городу, он ходил в рок-клуб и «Сайгон», откуда меня стабильно выгоняли, у него была коллекция панк-музыки на бобинах – «они дают хороший звук», и ещё Стенич употреблял настоящие наркотики, в том числе внутривенно.
В то время, накурившись, мы часто сидели целыми днями на скамейках и оттачивали своё остроумие на стебалове знакомых, которые присутствовали и не присутствовали. Особенно забавной мишенью был Сила. Он был единственный в компании металлист, прославился своей зажиточностью и прижимистостью. Например, они со Славой Красавчиком ездили в Гродно, где в советское время была огромная польская барахолка. Сила купил себе там джинсы фирмы «Lois», не путать с Levi’s, и огромное количество нашивок группы Kreator, но ни разу не был в них замечен. Это породило миф о сундуках Силы и даже о мавзолее «Lois», в котором они висят в хрустальном гробу. Зато у него всегда были бабки на хэш и иногда на синьку, чем бесстыдно пользовалась вся честная компания.
Страна разгребала последствия горбачёвской реформы алкогольной промышленности, ночных магазинов не было, а в обычных магазинах алкоголь продавали только часа четыре в день. Поэтому бухло брали обычно на «точке» у местного синяка Толи Телевизора, который запасался им днём и перепродавал вечером немного дороже. Обычно пропивался червонец, который собирался в складчину. Но иногда удавалось раскрутить Силу на один или даже два червонца, это называлось «с лёгкой руки Красавчика»:
– Оба, червонец, оба, другой, оба, голяк. – И Слава цокал языком.
* * *
Году в девяностом мы со Стеничем полюбили, накурившись, ходить по советским магазинам и глумиться над представленными отечественными товарами. Выглядели мы как два панка-обсоса: Стенич – Sid Vicious с помойкой на голове и замочком на шее, а я малолетний new-wave с депешмодовской челочкой и в остроносых лодочках, которые выдавались в прокуратуре как часть униформы. Помню, как-то в обувном, где продавались вещи настолько уебанские, что мы смеялись до слёз и корчились в истерике на полу, к нам подошла молодая продавщица:
– Ребята, не шумите.
– Мы просто хотели посмотреть вот эти тапочки, – говорит Стенич, показывая пальцем на синие тапочки для бабок с нелепой цветочной аппликацией, и прыскает от смеха. В этот момент из его носа вылетает длиннющая зелёная сопля, которая зависает в воздухе в немой сцене на уровне его груди, как мячик «yo-yo». Продавщица испытывает рвотный спазм, Стенич, когда понимает, что произошло, молниеносно втягивает соплю обратно в ноздрю, как раскидайчик на резиночке, начинает довольно улыбаться, и мы торжественно удаляемся.
* * *
В парке Челюскинцев, ныне Удельном парке, есть место, где по выходным собираются пенсионеры. На асфальтированном плацу, окружённом скамейками, бодрые дедульки играют на гармошках, а бабки поют хором и танцуют в кружок. Тут же завсегдатаи клуба шахматистов-доминошников под открытым небом, обычно собирающиеся в самодельном ансамбле беседок и скамеечек. Сборище в праздничные дни насчитывает до тысячи человек разряженных в пух и прах пенсионеров – невероятный паноптикум образов, социальный срез, боль, слёзы, отчаяние и несгибаемый оптимизм советского народа тянули нас туда.
Выкуривая на подступах к площадке по жирному косяку, мы устраивались в гуще событий и с изощрённым цинизмом обсуждали и комментировали происходящее, внешне демонстрируя полную дружелюбность, несмотря на чуждый внешний вид, и тихонечко хихикая в кулачок, чтобы не оскорблять и не угнетать присутствующих.
Основную массу пенсионеров составляли приличные старушки и домашние ухоженные старички, ну, слегка подгулявшие по старой памяти. Но тут и там эту благопристойную, патриархальную среду павлиньими красками прожигали угнетённые, травмированные старостью сексуальность и алкоголизм. Цветовые перегибы, избыточная косметика, наложенная подобно клоунской маске на дряблую обвисшую кожу, ролевое, надрывное, нарочитое и даже скотское поведение. Вот дед нарядился в костюм, который, видимо, купил году в шестьдесят пятом, его отлично сохранившийся на нейлоне горчичный цвет чем-то даже напоминает об эпохе «оттепели». Но дед усох, и костюм висит на нём нелепо ярким пятном, жёлтая рубаха идёт к жёлтому цвету лица, и он, подпитый, гордо расхаживает по дэнсингу.
– Интенсивно-горчичный Желток, – даёт ему прозвище Стенич, вытирая слезящиеся от смеха глаза.
Но внимание уже привлекает мадам лет под шестьдесят, коротенькое красное шёлковое платьице-ночнушка, отделанное чёрным кружевом, чёрные колготки в сеточку, тушь комками на ресницах, алая помада и фиолетовая краска для волос, «скрывающая седину». Забываясь, она кружится в танце, нарочито задирая юбку и бросая роковые взгляды на наиболее восторженных – ровно пьяных – мужчин, а после танца увлекается в неведомую даль невесть откуда появившимся хачиком лет сорока пяти…
