«Мы, нижепадписавшиеся Дмитрий Беккер и Денис Пак, перед лицом Господа Бога кленемся больше не употреблять героин и другие внутривенные препараты. А если всё же кто то из нас нарушит эту клятву, он должен отсосать у другого хуй. Падписываем эту клятву кровью, да будет так!
Дмитрий, Денис»
Всё это написано было бурой жидкостью, похожей на венозную кровь, местами пропитавшей бумагу насквозь. Дима говорил, что они смешали по три кубика крови с каждого и написали этими чернилами «клятву на крови», было, пожалуй, в Беккере что-то мефистофелевское.
Прошла пара дней без герки, для видимости, и Дима, конечно, наторчался. Думаю, он просто хотел Пака, а ему сосать или у него было не важно. И вот он, обторченный, явился к Паку в ночи в комнату, капая слюной на простыни – сосать. Кровью же подписали! И тут Пак, тоже как оказалось вмазанный, ему сказал, что не хочет, чтобы Дима сосал, сказал, что прощает и что у них взаимозачёт. И спросил, есть ли ещё герыч?
Как же так? Вместе же клялись, кровью же подписал! – и не дал Диме исполнить его священный долг перед их дружбой, на которую Дима, негодник, насрал и искренне-искренне страждет искупить вину покаянием! Поистерил, что, мол, нельзя так клятвы нарушать, и придумал новый план. Предложил Дениске вмазаться тем, что у него осталось, и таки уже нормально потрахаться. И тут Пак взвился весь, возмутился манипуляциям и инсинуациям Беккера, взял и разорвал бумажку с морально дискредитирующим договором. Хрупкий воздушный замок семейной наркоманской братской идилии рухнул.
* * *
Уже глубоко в торче, Дима проснулся как-то утром с огромным флюсом. Зуб болел адски, но хорошая доза опиухи была под рукой, а это именно то, что надо для искоренения любого дискомфорта. Так было и на второе, и на третье утро, а когда ширки было уже мало, ситуация не изменилась – лицо на треть было перекошено в сторону. Важно отметить, что для бесперебойного поступления наркотика в тело и, главное, в мозг наркомана ему необходимо прохождение фазы, которая называется – «мутить», и осуществление которой невозможно, если у тебя ебало перекошено на сторону. «Мутить» – это шустрить, заморачивать деньги и герыч, воровать, «катать пассажиров» к барыгам, отбивать копейки, скидывая по рублям.
Однако Дима боялся стоматологов гораздо больше, чем уколов. На четвёртый день, приняв ударную дозу «успокоительного» и изогнувшись как йог, он начал цепляться плоскогубцами за больной зуб. Попеременно наращивая давление под разными углами, несколько часов он пытался самостоятельно сначала раскачать, а потом, возможно, и удалить причину мутации лица. Но попытки терпели фиаско, зуб сидел как вкопанный, а с ним и флюс. Дима начинал взвинчиваться, мы, трое свидетелей, проявляли вялую заинтересованность – периодически переставали рубиться с закрытыми глазами и давали советы невнятным мычанием.
Дима решил подключить силу ног, весь собрался как тигр перед прыжком, и как дёрнул! В момент наивысшей точки давления плоскогубцы предательски соскочили с зуба, да так, что возьми, да и разорви Диме часть верхней губы и даже щеки на несколько сантиметров. Кровища брызнула фонтаном. Дима метнулся в ванную, но, заливая кровью потрескавшуюся эмаль и кафель, ничуть не думал сдаваться. Железная психика и организм необратимо брали своё.
Достав нитку и иголку, он, хоть и коряво, ничтоже сумняшеся самостоятельно наложил подобие шва. От выделенного адреналина и пережитого катарсиса Дима стал успокаиваться, выпил водки и принял ещё дозу «ширки».
На следующий день опухоль из-за потери крови спала, а лицо Димы украсил ещё один шрам, похожий на развилку молнии, идущей от губы вверх. А так как накладывал швы он самостоятельно, губа срослась чуть-чуть неправильно, о чём напоминал маленький розовый клиторок на краю губы, который Дима впоследствии полюбил обсасывать, играть с ним языком и покусывать.
– Гуйн Плен, – прокомментировал этот шрам Стенич.
* * *
Поскольку Диму часто терроризировали разные злодеи, он выработал несколько забавных защитных механизмов, позволявших ему выживать. Помимо классики – носить деньги и ширку только в трусах, важным принципом был – носить такие шмотки, «чтобы не сняли». Привычка возникла в детстве из восьмидесятых, когда стоимость штанов равнялась месячной зарплате родителей. Но в девяностые эта проблема отпала, можно было носить нормальные вещи, так как такие же можно было купить не только в магазинах, но и в секонд-хенде, ношеные перестали цениться наравне с новыми. Не только фарцовщики в центре, но и обыватели стали одеваться не в русское. Нам, панкам, было легче, а Дима, при всём своём асоциальном поведении, панком вроде как не был.
Привычка – вторая натура, и хотя у него были ещё штаны, я постоянно встречал Диму в одних и тех же джинсах. Он их не выкинул, даже когда они состояли из двух отдельных, не соединённых друг с другом брючин. То есть от спины до пупа не было никакого шва, и только верёвочный поясок – фиговый листок – относительно спасал Диму от позора. Когда на Диму смотрели спереди, он совал руки в карманы и соединял штаны поплотнее на ширинке, а когда на него смотрели сзади – ловко сводил половинки брючин на заднице, возможно, получая сексуальное наслаждение от этого? Помимо этих голубых вельветовых джинсов и советской олимпийки «СПОРТ» у него были туристические ботинки синего цвета (такие продавались во всех обувных и спортивных магазинах на рубеже восьмидесятых-девяностых). Диме не нравился синий цвет, и он запросто зачирикал ботинки шариковой ручкой. Это дало им неповторимый перламутровый, бронзоватый оттенок. А когда чернила слезали, Дима красил их фломастерами, ручками, ваксами, но синий неиспепелимый цвет всегда предательски вылезал вновь и вновь через расчириканную поверхность.
Когда Диме уже было двадцать пять, за пару лет до его смерти, я его спросил, почему он ходит в таком откровенном говне?
– Если купить нормальные шмотки, их всё равно снимут.
* * *
Иногда вечером, когда родители засыпали, мы созванивались по телефону и залезали в ванные, со специально приготовленными бутербродами, чаем, куревом и травой. Начинали, например, с того, сколько стоит квартира, если сдохнут все родители – у нас были одинаковые хрущёвки-трёшки. Водичка из крана текла, и, прихлёбывая чаёк, Дмитрий меня поражал, с лёгкостью покупая на воображаемые, вырученные от эффектных многомиллионных махинаций деньги замки и вертолёты.
Действительно, очень несложно купить ширева на – дцать тысяч баксов, перепродать, купить ещё, и так сто раз, причём, это уже получается целый картель, ну картель так картель! А Дима должен только на вертолёте летать, да на яхте ездить, присматривать и деньги считать.
Однако долго ли, коротко ли, терпели родители Диму лет до двадцати пяти и решили, что лучше поменяют они квартиру, и пиздуй-ка, Дима, в коммуналку на Чернышевскую. Мы уже тогда практически не общались. Оторвали Диму от корней, от зелёных двориков, от хрущёвских кварталов, выкинули прямо на раскалённый асфальт Кирочной, заключили в душный каменный мешок, а сами уехали в двушку на Светлановской площади.
