* * *
Я к тому времени развязал по полной, и главная тема была поганки, куда же в таком деле без Вовы?! Тот, как понял, что они в Ленинградской области растут, так на весь сезон пропал в Щеглово и насобирал аж три стакана перетёртого в порошок грибного концентрата. На поля как на работу ходил. Жаден, ох жаден до кайфа!
С них хоть и не кумарит, но дозняк быстро растёт, сегодня тридцать, завтра пятьдесят, а послезавтра и соточка не прорубает. Короче, началось с того, что Вова все свои видеокассеты и книжки с балкона на Ланское шоссе как бумеранги запустил. Потом костёр в комнате развёл, избил маму и папу палкой от швабры, когда они потушить огонь пытались. Вызванного врача ударил ногой в грудь и сбежал из дома, пока санитары не приехали.
* * *
Пришёл ко мне. Принёс телевизор, гору дебильных шмоток, какие-то торшерчики самопальные, телефонный аппарат:
– Я только что родителей отпиздил, хотел дом спалить, помешали, суки, теперь у тебя жить буду. Вот тебе телек, я его для тебя специально сглазил, и ты сдохнешь. Нужен телек? Знаю, нужен. Так бери, помни мою щедрость и сдохни.
Я вижу, хуйня с пацаном, говорю ему:
– Ничего Вова, всё образумится. Ты переночуй сегодня, а завтра уёбывай с утра на все стороны.
Было что-то около шести вечера, не поздно совсем, а он уже, смотрю, начинает вырубаться и говорит внезапно:
– Пойду-ка я домой, посплю часок. – А дома, понятно, дурка с санитарами в засаде.
– Ты не парься, когда всё пройдёт, я тебе шмотки верну.
– Да, наверное. Ну, я пошёл, – встаёт и уходит.
Назавтра пацаны мне рассказывают весь расклад. Мол, Вова свою хату обнёс, и его родители в дурке закрыли. Я объявился по понятиям, что, мол, шмотки его у меня и что пусть родаки приходят и забирают.
Звонок в дверь, открываю, на пороге две мрачные тени, Стенич и Вовин батька.
– Отдавай шмотки, мы знаем, что они у тебя. – И смотрят из темноты как на волка. Стенич давно про меня слухи распространял, что я сектант и чёрный маг. Проходят, видят шмотки стоят упакованные, как Вова их притащил. Ругаться и драться пришли, до чего Стенич накрутил батю Вовиного! Не ожидал от него. Забрали, что действительно ценное, и ушли. Мне, главное, куртку военную оставили, шведскую, зима была, а у меня всё в заторче было.
* * *
Прошёл месяц или два, вышел Вова. В этот же день ко мне с предъявами:
– Где шмотки, ты батьке не всё отдал?
Я прихуел, конечно. Пустил его. Он всю свою самопальную лабуду собрал, книжки и куртку, смотрю, берёт.
– Вова, оставь куртку потаскать. А то зима, у меня нет нихуя, все шмотки тебе вернул, а куртку притормози хоть на время. Мне ширево морочить, «пассажиров катать», воровать, а если ходить обсосом, так нихуя не намутишь, сразу выпаливают.
– Не-не-не, не могу, мне самому надо! – и шкерится сразу, съёбывает. Хотя родители ему после психушки всё новое купили, типа всё дурное оставим в прошлом, и в новую жизнь с новым Вовой в новых шмотках. Ну ладно, думаю, сука, успехов тебе.
Через пару дней смотрю, ещё какая-то его поебота, документы от телека и плеера. Плеер-то он Купцу отдал, так же как мне, но, как я выяснил, приссал забирать, и папа со Стеничем тоже приссали к одноглазому ветерану Афганской кампании с дурацкими вопросами приставать, ну-ну.
Звоню Вове, говорю:
– Документы то нужны?
– Нужны-нужны. Принеси, пожалуйста.
Приношу доки. Вдруг его батон видит меня на лестнице, и давай кидаться. Мол, подонок я, чёрный маг, да здравствует Стеничевская пропаганда, и всякое такое кричит. Я, конечно, подонок, я всё понимаю – надо было Вову конкретней пасти, когда он маковую солому и поганки килошниками в духовке сушил у всей семьи на глазах. Короче, сказал ему, что ещё две минуты, и оставлю их семейство навсегда.
– Вова, выручи курткой, у тебя их до хуя, а мне таскать нечего, последний раз прошу. Оставь о себе хорошее воспоминание.
– Ты заебал, хуй тебе, а не куртка! Я в ней работать буду.
– Отольётся тебе, Вова, это говном, что ты охуеешь, сука, запомни мои слова.
– Да-да, пока, – и дверь закрыл.
* * *
Побрёл я с копеечками на секонд-хенд на Удельную, купил себе уебанское клетчатое пальто, за пять, что ли, рублей. Очень мне было плохо тогда, противно было это пальто таскать, по этому поводу даже гоголевскую «Шинель» перечитал в припадке духовно-физического единения с Акакием Акакиевичем. Через неделю обновлённый Вова снова развёл костёр и напал на врача, снова дурка на два месяца.
Через месяц Вова пришёл на сутки из «Скворцов» домой, помыться. Позвал в гости, и я зачем-то пошёл. Орёт музыка, дверь в квартиру открыта нараспашку, Вова курит Marlboro Gold на лестнице. Говорит, что проходит спецподготовку для наёмных убийц, ага.
– Ты думаешь, это дурка? Нихуя, там столько нормальных людей. Скоро у меня всё будет, джип будет, мы там курим только Marlboro Gold – наёмные убийства, вот наше дело! Нас там столько! Реальных пацанов, которым теперь ничего не будет, кроме справки. Я теперь Бог!
– Бог ведь говорит «Не убий» вроде?
– Это людям говорится, вам, рабам. Или тебе, может, понятнее будет – я днём Бог, а ночью дьявол! Как Инь и Ян, читал Кастанеду? Тональ и нагуаль. Я понял непостижимое, оно аморально, и теперь у меня с ним нет никаких границ, Единая Воля.
Я всё понял и просто ушёл поскорее, стараясь не пересечься с папой и мамой.
* * *
То ли май, то ли июнь. Заходит Стенич, который тоже много раз захлопывал передо мной дверь, пытался душить и поливал говном в глаза и за, привёл с собой Вову. Вова тихий, очередной раз после больницы, вроде вменяемый. Пошли гулять в Удельный парк, как раньше. Разговор не клеится, а надо. Стенич говорит тему, с которой они зашли.
– Хуёвое у нас общение, и всем оно вредно. Вове от него плохо, мне тоже, тебе, наверное, тоже. Мог бы ты больше не звонить нам, и мы тебе тоже не будем. Давай прекратим общение.
На душе камень не только от Вовиного сумасшествия, корни которого в его семейных травмах, осложнённых съеденными килограммами сушёных поганок. Плохо от психиатрического рецидивиста Стенича, превратившегося из остроумного, самоироничного панка в законченного параноика, – но одновременно светило солнце, начиналось лето, и поскольку всем было нечего сказать, никто ничего и не говорил. Все трое остро чувствовали, что развязывается наш кармический узел, и стёжки-дорожки наши, возможно, расходятся навсегда.
Мы сели в парке неподалёку от огромной лиственницы и зачем-то хотелось пережить этот момент максимально глубоко, сделать что-то необычное. Мне захотелось залезть на эту лиственницу, Стенич выразил сомнение, Вова промолчал, зная, что я смогу. Я залез на неё, широкие ветви изнутри выглядели как структура в форме яйца, я в яйце. Посмотрел сверху на ребят, молча сидящих на скамейке. Деревья – это моё место силы, но я не стал об этом говорить, чтобы не провоцировать Вову на давно постылые эзотерические разговоры. Спустился. Пошли домой. Все чувствовали печаль и облегчение, особенно почему-то Стенич.
