— А что, уже Рождество?
— Канун Рождества. Но ты уже подарила мне праздник. — Он приподнял бровь. — Надеюсь, возражать не будешь? Ведь в этом деле ты большая мастерица.
Ей удалось чуть-чуть скривить губы в слабой улыбке.
— Не буду.
— Должен заметить, сестра Робертс, вы преподнесли мне чертовски дорогой подарок тем, что пришли в себя.
Он смотрел на нее так, как смотрел во сне — нежно. Может быть, я ему действительно небезразлична? — внезапно подумала Тара.
— Как долго я была без сознания? — спросила она. — Если сейчас канун Рождества…
В его синих глазах сквозила печаль.
— Ну… прошло несколько дней.
При этих словах Тара сокрушенно покачала головой. Несколько дней… Она закрыла глаза, и снова из глубин памяти всплыл ужасный пожар. Удушливый дым, мешающий дышать. Языки пламени, подбирающиеся все ближе и ближе. И страх неминуемой смерти, накрывший ее огромной океанской волной. То, что ей довелось пережить той ночью, она уже никогда не забудет.
Но теперь уже все позади, подумала Тара и заставила себя снова поднять тяжелые веки. Вот он, Клинт, сидит рядом и смотрит на нее с таким выражением, как будто… как будто…
Нет, нельзя принимать желаемое за реальность. Отогнав от себя глупые мысли, Тара тихо спросила:
— Это был он, верно?
— Мы думаем, да.
— Но почему? Я не понимаю…
— Ни одному нормальному человеку не понять поступков психически неуравновешенного маньяка, Тара.
Дрожь пробежала у нее по коже.
— А Джейн и малышка…
— Живы и здоровы, — успокоил ее Клинт.
— Мой дом…
— Не думай сейчас об этом.
— Мой дом, — повторила она, на этот раз вложив в свой голос побольше убедительности. Ответ Таре был заведомо известен, но ей хотелось услышать его от Клинта.
Он глубоко вдохнул.
— Мне очень жаль.
Тара отвернулась, чувствуя невыразимую боль в сердце. Этот дом принадлежал ее семье, здесь она родилась и росла, здесь заботилась о любимой маме, особенно когда та заболела. А потом этот дом сделался ее единственным пристанищем, где Тара могла укрыться от всех и где она была совсем не такой, какой она становилась, покидая стены дома.
А еще позже именно они, эти родные стены, стали свидетелями полного раскрепощения Тары, ее превращения в ту самую женщину, которой она все время хотела быть. Там ей наконец удалось отказаться от всех своих ограничений и запретов и — по-настоящему влюбиться.
Клинт осторожно взял ее руку и поднес к губам.
— Я понимаю твои чувства, милая, но ты осталась жива, и это самое главное.
— Да, конечно…
Не выпуская ее руки, Клинт склонился к ней и очень тихо произнес:
— И еще одно. Примешь ты мое предложение или нет, знай — у тебе есть дом. Мой дом.
Тара замерла, не веря своим ушам.
— Что?
Клинт откашлялся, прочищая горло.
— Ну, то есть я хочу сказать, если ты простила меня. — Голос ею звучал глухо и напряженно.
— Простить? Но за что?
— За то, что оставил тебя одну той страшной ночью…
— Пожар случился не по твоей вине, — пылко возразила Тара, придя наконец в себя. — Надеюсь, ты не поджигал мой дом. Ну-ну, не хмурься, это я пытаюсь шутить. Я хочу, чтобы ты перестал винить себя и понял — во всем случившемся нет твоей вины. Ты самый замечательный человек на свете, на тебя можно положиться в любой ситуации. Ты — лучший, и поверь, я не шучу.
Синие глаза Клинта наполнились слезами. Справившись с волнением, произнес:
— Я люблю тебя, Тара.
И снова Тара не могла поверить своим ушам. Она наверняка ослышалась, этого просто не может быть…
— Ты — что?
— Я тебя люблю. Очень. Люблю страстно, безрассудно… — Клинт потянулся к ней и поцеловал со всей нежностью, на которую был способен.
— О, Клинт…
Он прислонился лбом к ее лбу и голосом, прерывающимся от нахлынувших на него чувств, заговорил:
— Понимаешь, я думал, что никогда не сумею полюбить снова. После смерти жены мне казалось, будто я умер. Честное слово, не вру, любимая. — Он выпрямился, снова взял ее руку и приложил к своей груди. — Этот жуткий шрам был как бы олицетворением меня самого. Таким я стал. Искореженным, сожженным, уродливым. Я не жил, а существовал. Не шрам у меня болел, а душа. Со временем я стал понемногу приходить в себя, но таким, каким был прежде, все равно не стал.
Тара слушала как завороженная. Если бы ей не пришлось пройти через весь ужас пожара, а после — преодолеть трехдневное беспамятство, она могла бы поклясться, что по-прежнему спит, и все это лишь сон. Тот прекрасный сон, где Клинт — ее муж — раскачивал на качелях их маленькую дочурку.
Но нет, сейчас это был не сон. Боже мой!..
Клинт неотрывно смотрел на нее, и в его глазах Тара видела настоящую любовь.
— Знаешь, — негромко продолжал он, — те последние недели, что я провел с тобой, стали для меня самыми удивительными и неповторимыми в моей жизни. — Клинт помолчал. — Кто бы мог подумать… То есть я хочу сказать, что судьба свела нас при таких странных обстоятельствах…
— Не странных — ужасных, — вставила Тара.
— Да, но…
— Но — что? — поторопила его Тара, чувствуя, как часто-часто бьется ее сердце.
— Никогда не думал, что скажу такое, но благодаря этим дурацким письмам с угрозами и всем остальным напастям все и получилось. Я… полюбил тебя.
Таре хотелось снова и снова слышать эти три прекрасные слова из уст самого желанного человека на свете.
— Ты и правда любишь меня?
— Ты даже представить себе не можешь, насколько глубоко мое чувство.
— О, Клинт, я…
Я тоже тебя люблю.
Слова замерли у нее на устах.
Мысли Тары заметались. В чем дело? Что с ней происходит? Она любила этого мужчину, казалось, всю сознательную жизнь. Юношеское увлечение переросло в самую настоящую взрослую любовь. Так почему же сейчас ей так трудно произнести эти слова вслух? Что ей мешает?
Глядя на ее мятущееся лицо, Клинт мягко улыбнулся:
— Не бойся сказать, солнышко. Я тоже боялся, но, оказывается, это не так уж и больно.
— Больно?! — изумилась Тара.
— Ну, знаешь… когда человек понимает, что весь его самоконтроль, все защитные меры против внешнего мира куда-то улетучиваются, он становится… немного пугливым и воспринимает все очень болезненно.
Так вот он какой на самом деле. Впрочем, чему удивляться, он всегда был таким, и она это знала.
