Анна попыталась вспомнить, что хорошего было в ее муже. Это было трудно, потому что сначала на ум приходили обиды и боль, но затем она почувствовала жалость к нему. К ней пришло глубокое понимание, что ей самой следовало быть мягче. Если бы она ему помогла, вместо того чтобы корчиться от боли и обиды, он бы, возможно, отыскал в своей душе что-нибудь хорошее.
Анна вспомнила, как Евстафий любил животных, с какой нежностью разговаривал с лошадьми, просиживал с ними ночи напролет, когда они были больны или ранены, как радовался рождению каждого жеребенка, как хвалил кобылу, поглаживая и похлопывая ее. Лицо Анны заливали слезы, когда она вспоминала о том, как позволила себе забыть об этом, эгоистично сосредоточившись на собственных потребностях.
Она отпустила свой гнев.
«Мне очень жаль, – подумала Анна, склоняя голову во тьме, со страстью – и смирением. – Господи, прости меня. Помоги мне сохранить целостность духа, проявлять к другим милосердие, в котором я сама нуждаюсь!»
Анна почувствовала, как бремя постепенно исчезает и прощение окутывает ее, словно объятия, унимая давнюю боль, смывая ее. Боль растворялась, уходила, и приятное тепло заполняло пустоту внутри.
Никифорас и Анна подошли к кромке воды. Лодка была готова к отплытию и, послушная волнам прилива, тихо толкалась о ступени причала. Пришла пора отправляться в путь.
Говорить больше было не о чем. Анна снова была в женском платье. Единственный раз за последние десять лет она наряжалась женщиной, только когда была в Иерусалиме с Джулиано. Ей было нелегко уезжать. Анна подняла руку и коснулась лица Никифораса, а потом поцеловала его в щеку. Он на мгновение прижал ее к себе, а затем Анна отстранилась, спустилась по ступеням и ступила в лодку.
На рассвете Анна добралась к дому Аврама Шахара. Было слишком рано, и все в доме, наверное, еще спали, но она не осмелилась ждать на улице. Одинокая женщина более уязвима, чем евнух. Несмотря на то что ее грудь и бедра более не скрывали накладки и повязки, Анне приходилось напоминать себе о том, что теперь она выглядит совершенно по-другому. Под легким покрывалом были видны ее светло-каштановые волосы.
Стояла изнурительная жара, а когда поднимется солнце, она станет и вовсе невыносимой. Пыльные улицы раскалятся добела.
Анна постучала в дверь Шахара и стала ждать. Прошло несколько минут. Она постучала снова, и почти сразу же после этого появился хозяин дома, очевидно, только что проснувшийся.
– Да? – Шахар окинул ее взглядом сверху вниз, озадаченный, но вежливый, как всегда. – У вас кто-то заболел? Вам лучше войти. – Он отступил в сторону, открывая дверь шире.
Стараясь ступать тихо, чтобы не разбудить его домочадцев, Анна проследовала за Шахаром внутрь, в комнату, где он хранил травы.
Аврам зажег свечу, повернулся и снова посмотрел на нее. На его лице промелькнула тревога, словно он понимал, что знает ее, но был смущен, потому что никак не мог вспомнить.
– Анна Заридес, – тихо подсказала она.
Его глаза удивленно распахнулись, когда он понял, кто стоит перед ним.
– Что случилось? Расскажи мне. Что я могу сделать?
– У меня есть письмо от императора с помилованием для моего брата, – ответила Анна. – Мне придется уехать из Константинополя, но в любом случае нужно отправиться на Синай, до того как город будет захвачен. Я должна освободить брата, пока слово императора что-то значит. Я не знаю, как это сделать. Ты мне поможешь? Нужно передать сообщение Льву и Симонис, чтобы они принесли деньги, которые мне удалось собрать. Я не осмелюсь вернуться в город.
Шахар медленно кивнул и улыбнулся.
– И еще я должна быть уверена, что о моих друзьях позаботятся. Лев может поехать со мной, а вот Симонис должна вернуться в Никею.
– Конечно, – мягко согласился Аврам. – Конечно. Я позабочусь об этом. Но сначала ты должна поесть и отдохнуть.
Глава 97
Джулиано спешно покинул Сицилию. Он знал, что Карл будет его искать и, если найдет, непременно прикажет казнить. Поэтому венецианец сел на первый же корабль, который отплывал на Восток. Он останавливался в Афинах и Абидосе – только для того, чтобы тотчас пересесть на другие корабли – и снова как можно скорее отправлялся в путь. И вот на рассвете Джулиано наконец оказался в константинопольской бухте. Приведя себя в порядок, он поспешил сойти на берег. У венецианца с собой не было ничего, кроме одежды, в которой он поджигал флот в Мессине, – и того, что он успел купить в Афинах.
Дандоло поднялся по узким приморским улочкам вверх по склону к Влахернскому дворцу. Он с горечью и болью убедился в том, что Константинополь охвачен страхом, смятением и отчаянием. В глаза бросались осиротевшие лавки и дома, необычная тишина и запустение. Словно город умирал.
Когда Джулиано добрался до дворца, его остановила варяжская стража. Они ни за что не обратятся в бегство, останутся на посту до тех пор, пока их не изрубят на куски.
– Джулиано Дандоло, – сказал он, привлекая к себе внимание. – Час назад высадился на берег, прибыл из Мессины. Привез хорошие новости для его величества. Пожалуйста, отведите меня к Никифорасу.
Первый охранник, огромный человек со светлыми волосами и голубыми глазами, был очень удивлен:
– Хорошие новости?
– Отличные. Ты ожидаешь, что я расскажу тебе о них, прежде чем сообщу императору?
Джулиано нашел Никифораса в его покоях. Евнух в одиночестве стоял посреди комнаты. На маленьком столе лежали хлеб и фрукты. Никифорас выглядел гораздо старше, чем когда Джулиано видел его в последний раз. Несмотря на желание поделиться с ним хорошими новостями, венецианец остро ощутил щемящее одиночество Никифораса.
– Хочешь поесть с дороги? Или вина? – спросил гостя евнух.
Джулиано знал, что выглядит измученным, но не мог сдержать улыбку. Он ведь приготовил такой сюрприз!
– Флот крестоносцев повержен, – сказал венецианец вместо ответа. – Сгорел в гавани Мессины. Теперь Карл Анжуйский не отправит его в Византию, или Иерусалим, или еще куда-нибудь. Останки кораблей покоятся на дне моря.
Никифорас уставился на него. Его лицо посветлело от радости.
– Ты… уверен? – прошептал он.
– Абсолютно. – Голос Дандоло дрожал от внутреннего напряжения. – Я видел это своими глазами. И был одним их тех, кто его поджег. Никогда не забуду этого, пока жив. Когда стал взрываться «греческий огонь», который хранился в трюмах, вся гавань превратилась в настоящее пекло.
Никифорас раскинул руки и сжал Джулиано в объятиях с такой силой, что чуть не задушил его. Венецианец не подозревал, что евнух способен на такое. На глазах у Никифораса блестели слезы.
– Мы должны сказать об этом императору!
Некогда было ждать, пока Михаил примет их в подобающей обстановке в тронном зале. Они прошли мимо варягов в императорские покои.
