– Сомневаюсь, что христианам удастся объединиться, пока не будет подчинен старый православный патриархат, – сказал он, не узнавая собственного голоса. – Я недавно вернулся из Константинополя, где лично убедился в том, что в этом городе и особенно в его окрестностях сопротивление все еще велико. Человек, посвятивший себя служению вере, не сможет пожертвовать своими убеждениями. Если он их лишится, что же у него останется?
– Жизнь, – предположил Масари, но как-то несерьезно – в его голосе прозвучало лишь удовлетворение и мимолетное сожаление. Казалось, он воспринимал это как нечто само собой разумеющееся.
– Отказываясь поступиться собственными религиозными устоями, великомученики терпели ужасные пытки и шли на смерть, – резко произнес Паломбара.
Никогда прежде он не был так близок к желанной цели – надеть папскую тиару, по крайней мере, за то время, когда всерьез верил, что это возможно. Однако какую цену ему придется заплатить за покровительство Карла Анжуйского и у кого еще он окажется в долгу?
Если сейчас он не решится, то больше ему не сделают такого предложения. Человек, который готов принять на себя роль папы, не имеет права на слабость и малодушие. Был ли его ум настолько ясен, чтобы внять Гласу Божьему, который указал бы ему, как повелевать миром и что есть истина, а что ложь? И достаточно ли веры в его душе, чтобы выдержать такой груз? А может быть, души не существует?
Паломбара снова вспомнил странного евнуха Анастасия, его кротость и доброту, стремление учиться смирению, подавлять собственный снобизм и проявлять терпимость к любым воззрениям, отличающимся от его собственных.
– Вы пребываете во власти сомнений, – заключил Масари с разочарованием.
Паломбара был зол на себя за лицемерие и трусость. Всего лишь год назад он принял бы это предложение, не беспокоясь о цене, которую должен будет заплатить, и даже о моральных последствиях.
– Нет, – ответил Паломбара. – Мне не по силам управлять Римом, который начнет новую войну с Византией. Мы потеряем больше, чем получим.
– Об этом сказал вам Господь? – спросил с улыбкой Масари.
– Об этом говорит мне здравый смысл, – парировал Паломбара. – Господь разговаривает только с папой.
Масари пожал плечами, слегка кивнул головой на прощание, повернулся и ушел.
Решение пришло на удивление быстро, всего лишь спустя одиннадцать дней – в темный ветреный день двадцать первого января. Слуга Паломбары бегом пересек внутренний двор, разбрызгивая лужи. Он тихо постучал в резную деревянную дверь, прежде чем войти в кабинет. Его лицо было красным от напряжения.
– Ваше преосвященство, они избрали Пьетро де Тарантасиа, кардинала-епископа Остии, – задыхаясь, выпалил слуга. – Он взял себе имя Иннокентий Пятый.
Паломбара был потрясен. Ему вдруг стало понятно, что Карл Анжуйский всегда поддерживал именно этого человека, а он сам оказался глупцом, вообразив, будто Масари предлагает ему нечто большее, чем просто шанс продемонстрировать свою лояльность. Он стал заложником собственных амбиций.
– Спасибо, Филиппе, – рассеянно сказал Паломбара, – я признателен за то, что ты поспешил сообщить мне эту новость.
Слуга удалился.
Паломбара сел за стол, чувствуя, что его тело сковало напряжение. Мысли роились в голове. Пьетро де Тарантасиа. Паломбара был знаком с ним, по крайней мере, они разговаривали. Они оба присутствовали на Лионском соборе, где Тарантасиа прочел проповедь.
Легат задумался, почему новый папа взял себе имя Иннокентий Пятый. В 1202 году, когда Энрико Дандоло отправился в Крестовый поход, во время которого его солдаты разграбили и сожгли Константинополь, папой был Иннокентий Третий. Судя по всему, Пьетро де Тарантасиа выбрал это имя не случайно – таким образом он заявил о своих намерениях. История насчитывает немало подобных случаев. Да, несомненно, ему следует тщательно продумать путь, по которому он пойдет.
Пока легат входил в знакомые покои с высокими окнами, его сердце трепетало в предвкушении встречи, но он уже подготовил себя к тому, что может получить отказ, как будто, укрепив свой дух, можно ослабить боль от неудачи.
Только сейчас Паломбара осознал, как страстно он стремился вернуться в Константинополь. Легат истосковался по многообразию и причудливости Востока и желал принять участие в борьбе, которая там зарождалась. Ему хотелось убедить хотя бы горстку церковников в необходимости смириться и сохранить свои убеждения, чтобы привнести их в католицизм. Паломбара намерен был изучить концепцию их мудрости, отличную от той, к которой он привык. Она интриговала его, обещая дать развернутое объяснение сути человеческих помыслов, была менее назидательной и, главное, более снисходительной.
Наконец легата проводили к святому отцу.
Паломбара вошел с надлежащим смирением. Иннокентию было за пятьдесят, он почти полностью облысел. У нового папы было просветленное лицо с мягкими чертами. Он был облачен в роскошные одежды, соответствующие его новому сану.
Выполняя официальный ритуал, Паломбара преклонил колени и поцеловал его кольцо, а затем по знаку Иннокентия снова поднялся на ноги.
– Я ознакомился с твоими взглядами на Византию и в целом на православную церковь, – начал Иннокентий. – Ты проделал большую работу.
– Спасибо, святой отец, – почтительно ответил легат.
– Его святейшество папа Григорий сообщил мне, что посылал тебя в Тоскану, чтобы выяснить, какой поддержкой мы можем там заручиться в организации нового Крестового похода, – продолжал Иннокентий. – Конечно, подготовка к походу займет немало времени, возможно, пять или шесть лет. Однако, если мы хотим добиться успеха, торопиться не следует.
Паломбара был согласен с этим утверждением. Но в то же время он пытался понять, что на самом деле имел в виду папа. Легат внимательно посмотрел на его спокойное, непроницаемое лицо. Он не заметил в Пьетро де Тарантасиа никаких перемен, кроме нового облачения и уверенности, появившейся в его манерах. Теперь от него исходило умиротворяющее тепло, но тем не менее время от времени он оглядывал комнату, будто хотел удостовериться, что находится именно здесь.
– Есть вопросы, касающиеся преобразований в наших рядах, которые в данный момент невозможно решить, – сказал Иннокентий.
Его слова расходились с воззрениями Григория, которые Паломбара разделял, уверенный в том, что они угодны Господу. А может, он ошибался? Или же Иннокентий не прислушивается к Гласу Господнему?
Снова под ногами Паломбары разверзлась пропасть. Его охватил страх. А что, если не было никакого откровения, а лишь хаос и люди, которые во что бы то ни стало пытаются оправдать собственные амбиции?
– Я много думал о Византии и молился за нее, – продолжил Иннокентий. – Мне кажется, что ты хорошо разбираешься в людях…
– Да, последнее время я стал понимать их гораздо лучше, чем раньше, – ответил Паломбара, приняв его слова за вопрос.
