Тогда подруга позвала на помощь свою знакомую дикторшу из восточной редакции радио. Жаль, я забыла ее фамилию, но имя помню. Подруга называла ее Милочкой. Так вот эта Милочка и оказалась настоящим знатоком дела. Она стажировалась в Пакистане, где тамошний профессор-гуру часами толковал ей оттенки смыслов и скрытые в тексте реминисценции и аллюзии. И я наконец начала кое-что понимать.
Восточная поэзия устроена иначе, чем европейская. К примеру, пишущий на фарси поэт сочиняет газель (стихотворение), состоящее из восьми двустиший (бейтов), в каждом из которых он на разные лады говорит о любви. Вот бейт:
Ты поднимаешь чадру,
И я умираю от восторга.
В оригинале эта фраза разбита на две рифмованные строки, записанные на бумаге каллиграфическим почерком. Сама по себе каллиграфическая запись является произведением искусства, уж не говоря о певучести сквозной рифмы, тянущейся сверху вниз по всей длине газели. Но европеец воспримет такое объяснение в любви как банальную фразу. А носитель фарси уловит по меньшей мере три смысла, выраженные одновременно в двух строках. Секрет таится в ключевом слове, каковое означает не только чадру, но и занавеску в бане, и тайну бытия. И любовное объяснение окажется обращенным не только к юной красавице или прелестному отроку для сексуальных услуг, но и к самому Аллаху. Мир в восприятии слушателя заполыхает всеми красками жизни, сладостной, грешной и религиозной. Как тут не прийти в исступление? Они и приходили. А перед нами раскрылась бездна, звезд полна, звездам числа нет, бездне дна. И через эту пропасть, разделяющую менталитета, нам предстояло перекинуть хлипкий мостик даже не перевода, а приблизительного переложения. Мы, что называется, засучили рукава и давай сколачивать этот самый мостик, заведомо зная о жалкой тщете наших усилий. Решили, что нужно переводить все обнаруженные нами смыслы, даже если текст удлинится минимум в три раза. А чтобы не было претензий со стороны знатоков, поместить в книге оригинальный текст на фарси. И подумать, нет ли вертикальной связи между бейтами. Мы целыми днями корпели над загадочными стихами. За шесть часов работы из каждого двустишия в среднем получалось шесть русских строк. На этот раз Ламара Капанадзе приняла у моей подруги рукопись, а подруга снова подарила мне коричневую шелковую косынку.
Приходит корректура, а на титульном листе красуется фамилия научного руководителя диссертантки. Моя же ютится на последнем листе, где указаны корректор и техред. Что ж, понятно, научный шеф — фигура для защиты необходимая.
— Ладно, — говорю я подруге.
— Свои люди — сочтемся. Черт с ней, со славой. Заплати хоть гонорар.
— Сколько?
— Ну, половину твоего.
— Нет, — говорит она. — Не заплачу.
— Почему? — спрашиваю.
— Потому, — отвечает она. — Если заплачу, то буду знать, что купила у тебя перевод.
Я с ней поссорилась на всю жизнь. А шелковую коричневую косынку затолкала в мусорное ведро.
Как я познакомилась с Хаксом
Ира Белоконева вышла замуж за известного писателя-антифашиста Штефана Хермлина. Он был на двадцать лет старше Ирины, но так хорош собой, вальяжен и начитан, что даже родители Ирины примирились с ее оригинальным выбором и будущим отъездом в ГДР. Штефан томился в Москве в ожидании разрешения на брак, и однажды Ирина притащила его в гости к нам с Фредом, на Сретенский бульвар. И тут я его спросила, кого он считает лучшим драматургом ГДР. И он назвал мне имя: Петер Хакс. Имя ничего мне не сказало, я пошла в библиотеку и нашла пьесу «Мельник из Сан-Суси».
Историю про этого Мельника знает каждый немецкий школьник. Его мельница стояла в парке дворца Сан-Суси и слишком громко хлопала крыльями. Король решил ее снести, но Мельник подал на короля в суд, выиграл тяжбу и воскликнул: «Есть еще честные судьи в Берлине!» Такой вот был справедливый прусский суд, такой героический Мельник и такой законопослушный король.
У Хакса эта история выглядит так. Процесс был нужен Фридриху, чтобы доказать русской царице и французскому королю, то есть Европе, как прекрасно ко всеобщему благу действует только что изданный им свод законов «Кодекс Фридериканус». Мельник вовсе не жаждал судиться с его величеством, а, напротив, упирался, сколько было его слабых сил. Король подослал к Мельнику своих сановников, и те старательно отрепетировали с беднягой роль свободного гражданина в свободной стране.
И все шло хорошо и по плану, но на заседании суда. У Мельника сдали нервы. И, не успев произнести знаменитую заключительную реплику: «Есть еще честные судьи в Берлине!», выигравший тяжбу Мельник падает на колени и ползет к королю, чтобы поцеловать августейший сапог.
Впрочем, все это не имеет никакого значения, потому что листовки с судебным отчетом заготовлены за ранее и вся Пруссия и вся Европа оповещены о сенсационном окончании процесса. То есть о блестящей победе Мельника. Одержавшего победу Мельника Фридрих без всяких хлопот разоряет, так что мельница перестает хлопать крыльями и тревожить сон его величества.
Короче говоря: «Брехт умер, да здравствует Хакс!» Я перевела пьесу.
Тут как раз издательство «Искусство» собралось издавать сборник «Драматургия ГДР», и Валентин Иванович Маликов предложил мне заняться его составлением. Я согласилась с условием, что включу в книгу «Мельника». Маликов условие принял, но Хакс у себя в ГДР ввязался в какой-то конфликт с идеологическим руководством, и «Мельник» чуть не вылетел из сборника. Но тут уж я уперлась и ценой титанических усилий настояла на своем. Книжка вышла в свет, и я, необычайно гордясь собой, при первой возможности привезла ее в Берлин. Ирина упросила Штефана, Штефан позвонил Хаксу, Хакс согласился принять меня.
Полчаса в глубоком трепете и ожидании назначенного времени я брожу по Шенхаузераллее, представляя себе Хакса таким, каким его на картинке в календаре на 1972 год изобразила Хейдрун Хегевальд: старик с высоким лбом, огромным носом, холодными глазами и кривой улыбкой чувственного рта. Гете — не Гете, но вроде того. Я звоню, поднимаюсь на пятый этаж, дверь открывает какой-то парень в рубашке апаш и зеленых вельветовых брюках, красивый, любезный, бешено элегантный. Сын? Внук?
— Могу я видеть господина Хакса? — робко вопрошаю я.
— К вашим услугам, — смеется парень.
Ах, черт. Ведь он же с 28-го года. Могла бы и сама подсчитать. Ему сорок четыре. Выглядит на тридцать.
По длинному коридору (сколько же здесь комнат?) он ведет меня в гостиную. Боковым зрением я фиксирую камин, письменный стол красного дерева, множество картин на стенах. На обеденном овальном столе
сияет золоченый самовар и красуется вазочка с крохотными флорентийскими печеньями. Супруга господина Хакса, фрау Виде, пышная красавица в роскошном туалете, усаживает меня в смешное (с ушами) вольтеровское кресло.
— Вам с коньяком? Или с водкой?
— Чай с водкой. Ох уж эти мне немцы.
