— Давай съездим, посмотрим поле, — предложил Зарубин. — А вечером поеду и сяду. Мне сопровождение не требуется.
— Медведя сам выставлю! — по-хозяйски властно отрезал он. — Но когда этих кукловодов возьмут с поличным. И прояснятся все обстоятельства дела. Ты не бойся, без трофея не уедешь. Умею держать слово, за что и ценят.
Зарубин терпеть не мог, когда мужики таким образом начинали юлить, пятиться от своих слов, однако спорить не стал, а дал по мозгам из крупного калибра: достал телефон и начал набирать Москву. На базе стояла антенна и связь была отличной — губернатор постарался.
Костыль почуял опасность и мгновенно сделался ласковым:
— Игорь Сергеевич, ты пока не докладывай Фефе- лову! Поймаем Боруту, тогда уж по полному результату. А поле покажу, мне не жалко! Зверь твой, без вопросов!
Тут же посадил в свой УАЗ и повёз куда-то на восток, но старому колхозному просёлку с зарастающими сосняком полями по обе стороны. Даже какая-то полуразрушенная деревенька с силосными ямами мелькнула за окном. До подкормочной площадки с лабазом оказалось не так и близко, проехали десяток развилок, множество перекрёстков, и Зарубин с опозданием спохватился, что надо бы запомнить дорогу. Навигатор был с собой, но цифровая электроника и космическая связь на Пижме не выдерживала никакой критики. Однако сегодня она работала на удивление исправно, Зарубин ставил точки, и ещё сам запоминал повороты, чтоб потом, в темноте, выбираться одному.
Или тогда придётся унижаться и просить, чтобы на охоту возил егерь...
Засеянное высоким овсом поле оказалось полностью закрыто лесным массивом, а с одной стороны отрезано глубоким древним оврагом, поросшим березняком. Крупные осторожные звери любили такие скрытые подходы, поэтому лабаз оказался на его краю; то есть движение медведя на поле было под полным контролем. Иные особи доживали до глубокой старости благодаря когда-то усмирённому чувству голода; возраст, опыт и чувство самосохранения заставляли медведя нарезать вокруг пищи несколько кругов, прежде чем он не удостоверится в полной безопасности. У охотников считалось, привязать зверя на поле — это поставить лабаз в таком месте, где он ни при каком ветерке или даже тягуне не обнаружит человеческого запаха и кружить перед выходом не станет.
Здесь всё было оборудовано со знанием дела, даже подъём в лабаз начинался со ствола когда-то поваленной толстой берёзы, мостом нависающей над руслом оврага. Медведь выходил на поле под ним и свежего запаха следа чуять не мог. Да и сам лабаз если был не королевским, то губернаторским точно: берестяная крыша от дождика, по секторам обстрела упоры для оружия, полочки, столик, на полу старая рогожа, чтоб не шуршала обувь, и мягкие подушки под задницу и спину, набитые гречневой половой.
— Зверь непутаный, выходит ровно в половине восьмого, — шёпотом сообщил Костыль. — Можно часы проверять. Кормится минут сорок, осторожный, часто становится на дыбы. Окрас классический, бурый, по хребту лёгкая седина. Короче, выйдет — сразу узнаешь...
Сказал всё это так, будто свою любимую женщину отдавал и вроде бы даже всхлипнул, но возможно, от глубокого вздоха у него так хрустели переломанные ребра.
На обратном пути Зарубин ничего, кроме дороги и примет, которые будет видно при свете фар, не отслеживал, поэтому показалось, доехали быстро. Сборщики уже вернулись на базу и теперь, отобедав, чистили и готовили к заморозке добычу: около сотни пластмассовых ящиков, с горкой наполненных белыми грибами, ждали очереди на обработку, настроение холодноватых прибалтов казалось горячим и возвышенным. Они даже старые советские песни пели, причём без всякой иронии, ностальгически тянули: «Широка страна моя родная...». На этот дружный хор будто бы перепуганный насмерть, поцелованный Эдик выполз на люди из своего тайного убежища, заклеив синий нос припудренным пластырем.
Зарубин старался не особенно-то маячить на базе, пообедал у себя в надвратной башне и лёг с осознанием выполненного долга: на важной охоте следовало быть в ясном уме. Проспал он часа три, садиться на лабаз было рановато, однако он всё же поехал, дабы в светлое время изучить дорогу и потом не блуждать ночью. Свежий след УАЗа хорошо и почти повсюду отпечатался на просёлке, две недели мочили дожди, но такие, что земля не раскисала — успевала впитывать воду. Без всяких приключений он добрался до нежилой деревушки с крышами из дранья и гигантскими бетонированными силосными ямами, в которых уже густо росли берёзы, там свернул налево и увидел следующий ориентир — электролинию со снятыми проводами. Дороги вдоль неё не было, просто набитые, заросшие травой колеи, по которым бежал свежий след. Тут наверняка ездили только охотники, потому как узкие поля уже заросли, а на оставшихся траву никто не косил. До подкормочной площадки с лабазом оставалось километра три, половину из которых можно было проехать на машине и далее уже добираться пешком, хотя привыкший к технике зверь не очень-то её и боялся.
И тут за полем со столбами и перелеском откуда-то взялась наезженная дорога, которая почему-то не запомнилась и на которой след УАЗа терялся. На обочине перекрёстка стоял рыжий, вросший в землю, гусеничный трактор, тоже не отметившийся в памяти. А сам грязный просёлок шёл поперёк хода и оказался полностью затоптанный коровами: вероятно, полчаса назад здесь прогнали стадо. Но Зарубин помнил, что будто бы после этого перелеска они с Костылём никуда не поворачивали, поэтому пересёк дорогу и поехал прямо, хотя на бугре с просохшей почвой следов не отпечаталось, однако заросшая старая колея была. Ругая свой навигаторский кретинизм, он пересёк зарастающие клочкастые нивы, миновал ещё один широкий перелесок и оказался на краю свежевспаханного поля.
Всё-таки несмотря на запустение, сельскохозяйственная жизнь в окрестностях Пижмы ещё теплилась, по крайней мере, тут даже сеяли озимые. Поэтому и зверь был: ещё занимаясь академической наукой, Зарубин сделал вывод, что дикий животный мир странным образом держится за мир человека и мигрирует из покинутых им районов следом за своим извечным врагом. И дело тут вовсе не в колхозных полях и обилии искусственной кормовой базы. Точно так же звери уходят и с территорий лесных, горных и даже нефтяных промыслов, невзирая на то, что после шумной и грязной деятельности двуногих наступает покой, что выруба и карьеры зарастают мелколесьем и ивняком, что наступает рай для травоядных, особенно парнокопытных, а значит, и хищников. Ан нет, крупное зверьё упорно кочует за человеком, будто его добровольный пищевой обоз, и главное, размножается лучше.
Вывод он сделал, только додумать не успел, выявить скрытые взаимосвязи в биосфере, влияние миров друг на друга, чтобы оформить это в концепцию: академическую науку в этой области начали массово сокращать как нахлебников.
От вспаханного поля Зарубин вернулся к перекрёстку с брошенным трактором и не пожалел, что выехал раньше срока. В памяти застряла закономерность, что они с Костылём, когда ехали на лабаз, чаще поворачивали в восточную сторону, то есть налево, куда и прогнали стадо коров. Он повернул и через полтора километра по совершенно незнакомому смешанному лесу и в хлам разбитой дороге оказался на типичной летней колхозной дойке. На просторной поляне были жердяные загоны, навесы, сама дойка из белого кирпича и даже тарахтела электростанция, а за длинным сараем торчала знакомая жёлтая бочка молоковоза. Дойное стадо было голов на сто, отдельно, вне загородки, бодались нетели и среди них бродил племенной бычара со складчатой мордой. Рёв стоял трубный и бесконечный, а управлялись всего три доярки — по крайней мере, столько белых халатов и платочков мелькало среди скота. Зарубин сразу вспомнил рассказ Баешника про тризный пир на острове: судя по телосложению, эти вскормленные на молоке женщины могли устроить поминки с катанием на метле. Их разбитные голоса и смех напоминали весёлую гулянку, но не работу. Зарубин послушал — говорили о мужиках, потом глянул на время и ближе подъезжать не стал, поскольку через пять минут надо было уже сидеть на лабазе, то есть за час до выхода зверя.
