— Но женская грудь у неё есть!
— Есть, — обречённо согласился Зарубин. — Ярко выраженных гениталий нет! И вообще, это вопрос к китайской промышленности.
— Мы с Людкой поспорили: он див или дива?
— Скорее всего, бесполый.
— А меня родители и до сих пор иногда зовут дивой! — похвасталась она. — То есть лешачкой.
— В тебе что-то есть...
— Нет, ты настоящий герой, — после долгой паузы оценила Натаха. — И не гонишь... Я не хочу уезжать из этой страны, как Маринка. Поэтому мне и Москва сойдёт... Ты живёшь в своей или съёмной?
— В съёмной! — с радостью соврал Зарубин. — В коммунальной, с общим душем и кухней.
— А у тебя бритва есть? — вместо ожидаемой и должной реакции спросила она. — Дай мне приборчик.
— Он там, в коробке, — откликнулся он. — Синяя такая...
Натаха после этой фразы больше не подавала признаков жизни, и ему показалось, завоевательница столицы уже отказалась от своих планов, однако она явилась через четверть часа, озябшая от холодной воды и обряженная в его охотничью куртку, надетую на голое тело. Но при этом с чисто выбритым, непорочно девичьим лобком, выставленным напоказ, и полная созидательной решимости.
— Ничего, мы снимем отдельную, — заявила она, укладываясь рядом с изяществом кулинара, водружающего вишенку на торт. — Ты как любишь, сразу или с прелюдией? Я так уже готова.
— А ты картошку выкопала? — спросил Зарубин то, что первое пришло в голову, глядя на её руки.
Натаха прервала череду последовательности своих слов и действий — вопрос выбил из колеи.
— Нет ещё... Родичи садят гектар! Все голода боятся.
Он понимал, что говорит цинично, даже подло по отношению к женщине, но поделать с собой ничего не мог.
— Вот и садись на велик, крути педали и копай.
— Я тебе совсем не нравлюсь? — со скрытой слезой в голосе спросила Натаха после долгой паузы. — А мне показалось...
— Как женщина ты прекрасна, — кривясь от грубости своих слов, признался Зарубин. — Ты такая аппетитная, с удовольствием бы тебя трахнул. Но этого так мало...
Он знал: скажи в этой ситуации словами другими, останешься непонятым.
— Нет, ты просто бесполый, как снежный человек. — Натаха съёжилась. —- И холодный... А может, ты гомосек?
Это уже был явный вызов, и никакие тут хитросплетения слов были не нужны. Зарубин прикрыл её одеялом — подальше от соблазна.
— Сегодня я встретил женщину, — признался он. — Такую необыкновенную...
— Какую? — вполне миролюбиво спросила Натаха.
— Как парное молоко, — он вспомнил Фефелова.
— Дива Никитична, — сразу и точно определила она. — Всем приезжим головы кружит. И никому не даёт!
— Чего не даёт?
— Ничего не даёт!
Она обиженно попыхтела, затем полежала, съёжившись в комок, и осторожно подкатилась к боку. Прижалась, притиснулась — тело было ледяное, в пупырышках и не вызывало ярких сексуальных чувств.
— Я только погреюсь, — попросила она. — У тебя там и впрямь вода холодная. Знала бы — не полезла...
Зарубин купился на её дрожащий шёпот, обнял, прижал к себе и в тот же миг понял, что сделал это зря: Натаха обвила, заплела, сострунила его руками и ногами.
— Не отдам тебя Диве, — зашептала, как лешачиха, куда-то в самое сердце. — Ты мне сразу понравился, ты мой. Я сама — дива лесная! Я молодая ведьма!..
Он запоздало осознал свою ошибку, но исправлять её теперь требовалось в полном соответствии с правилами лечащего врача или закоренелого холостяка: не навреди, но скажи правду. Если бы он почувствовал волну искренних чувств, вряд бы устоял, однако в самом начале уловил фальшь не только в голосе; её телесный жар и трепет странным образом не возбуждали и не вызывали ответных чувств. Зато вздымалась волна сильнейшей плотской страсти, тем паче Натаха вздумала показать, что всё умеет и погрузилась под одеяло. Зарубин едва успел взлететь с сексодрома, и в тот же миг на улице ударил хлёсткий выстрел, дружно заголосили собаки.
— Что это? — испугалась Натаха, отбрасывая одеяло.
— Это не судьба, — обречённо сказал он и натянул брюки.
А сам в тот миг подумал: с такой женщиной можно прожить всю жизнь, возможно, даже испытать минуты счастья. Но так он думал о каждой, что оказывалась в его постели, однако сорокалетнее воздержание от отношений брачных, супружеских, говорило о многом. Все, даже близкие друзья уверяли: об эгоизме. Он же по юношеской наивности всё ещё хотел влюбиться...
— Да ты тоже бесполый, как кукла! — вначале с остервенением отозвалась Натаха. — И Дива Никитична твоя — ведьма! Успела присушить, гадина...
Зарубин от этого имени ощутил прилив тёплой, умиротворённой волны и чувство, будто после долгих скитаний вернулся домой. Она это узрела и, будучи ночной кукушкой, отчаянно вздумала перекуковать дневную: принесла из ванной свои вещички и стала одеваться в его присутствии. И делала это, надо сказать, более изящно, чем раздевалась. И всё тут было предусмотрено у студентки Молочного института, даже старомодные, однако же не исчезающие из эротических фильмов чулки на подтяжках. Зарубин наблюдал за этим, своим циничным умом комментировал про себя, а сам изнывал от плотской страсти, пока Натаха наконец не упаковала свои прелести в одежды.
— Что же мне делать? — невыносимо горестно для мужского сердца спросила она. — Так одиноко и беспросветно...
— Крутить педали, — нарочито грубо сказал Зарубин, чтобы исторгнуть из себя остаточный дым сексуальных чувств. — Родители ждут.
— На улице темно, а у меня нет света, — виновато призналась она.
В это время ударил следующий выстрел, и послышались голоса:
— Митроха сбежал!
— В реку прыгнул! Держи!..
Потом протяжно заревел сам медведь. Причём в своей клетке. И там же раздался дикий хохот.
Зарубин выскочил на гульбище — Натаха не отставала, держась за рукав, как испуганный подросток. По базе бегали егеря с карабинами, собаки, мельтешили лучи фонариков и только кукла, привязанная к дереву, стояла неподвижно, скорбно уронив островерхую мохнатую голову: постепенно стравливался воздух. Весь переполох происходил в районе зверинца, по крайней мере, все бежали туда и там же горели прожектора.
Медвежий рёв и хохот ещё продолжались, когда Зарубин пришёл к зверинцу. Митроха сидел в своей клетке, а смеялся Борута, катаясь по решётчатому полу, рядом кого-то обливали водой, и весь народ, поднятый по тревоге, суетился вдоль берега.
— Козлы! Недоумки! — клял егерей Костыль. — И говорите, вологодский конвой шутить не любит?
Оказывается, егерь-конвойник сжалился над птиценосым пленником в клетке и, когда сборщики грибов ушли спать, в очередной раз повёл его в туалет. И только сердобольный открыл клетку, как эта драная ворона, эта тварь вонючая внезапно натянула на голову охранника загаженные штаны и выскочила наружу. Да ещё пыталась освободить Боруту! Ослеплённый, выпачканный охранник всё же дал сигнал тревоги, но догнать задержанного не смог — тот бросился к реке, прыгнул в воду и уплыл без штанов.
