Пастер не мог поверить глазам. Бернар сделал это, великий Бернар, который сидел рядом с ним в Академии и всегда восхвалял его работу; Бернар, обменивавшийся с ним саркастическими замечаниями в Академии Медицины о тех напыщенных докторах, из-за которых нельзя было проводить реальные медицинские опыты. «С меня вполне хватало неприязни этих докторов и слабоумных натуралистов, – но действительно великие люди всегда ценили мою работу – и вот Бернар…» – можно было бы услышать его бормотание.
Пастер оказался повержен, но только на мгновение. Он потребовал оригинальную рукопись Бернара. Ему дали ее. Он изучил рукопись с максимальным вниманием. Он нашел, что опыты Бернара по сути были только наметками, грубыми эскизами; с некоторым удовлетворением он заметил, что друзья Бернара, издавшие это, произвели некоторую осторожную правку, чтобы оно читалось лучше. Тогда в один прекрасный день он поднял скандал в Академии, к ужасу всех великих людей Франции, и бранил друзей Бернара за то, что те издали исследование, которое подвергает сомнению его собственные теории. Он вульгарно бранил возражения Бернара, который в конце концов не мог ничего ответить из своей могилы. Затем он издал брошюру, критикующую последние исследования своего мертвого друга. Это была брошюра в совсем дурном вкусе, содержащая обвинения, что Бернар потерял память. В этой брошюре даже утверждалось, что Бернар, который был до кончиков пальцев настоящим ученым, оказался испорченным мистическими идеями. И даже доказывалось, что при проведении последних исследований Бернар очень плохо видел: «Готов держать пари, что у него развилась дальнозоркость и он не мог видеть дрожжи!» Такой вот критикой он пытался убедить, что Бернар был уже в состоянии старческого слабоумия, когда делал свою последнюю работу.
Наконец, в качестве аргумента против Бернара он провел красивые опыты – то, что и сделали бы большинство ученых, обойдясь без непристойных замечаний. Подобно американцу, собирающемуся построить небоскреб за шесть недель, он купил большие и дорогие блоки стекла и заказал столярам сделать из них разборную оранжерею. Его помощники работали без сна и перерывов на еду, чтобы подготовить для него колбы, микроскопы и прогретую вату из хлопка, и за невероятно короткий срок Пастер собрал все эти значительные по весу принадлежности и доставил железной дорогой к своему старому дому в горах Юра. Уподобившись все тому же американцу, он бросил все исследования и все текущие дела и занялся единственным беспокоящим его вопросом: «Устоит ли моя теория брожения?»
Приехав к скромному собственному небольшому винограднику в Арбуа, он торопливо воздвиг оранжерею вокруг нескольких виноградных лоз, закрывая их от внешнего воздуха. «Сейчас разгар лета, виноград еще не созрел, – размышлял он, – и можно не сомневаться, что на нем пока нет никаких дрожжей». Затем, чтобы быть вдвойне уверенным, что никакие дрожжи из воздуха не смогут попасть на виноград, он тщательно обернул хлопковой ватой, которую его помощники прогревали, чтобы убить в ней всех микробов, некоторые из гроздей в оранжерее. После чего спешно вернулся в Париж и нервно ждал, когда созреет виноград. В своем безумном рвении доказать, что Бернар был неправ, он слишком рано приехал потом в Арбуа, – но наконец дождался, когда урожай можно было собирать. Он исследовал виноград оранжереи с помощью микроскопа; на кожице никаких дрожжей не нашлось. Тогда он выдавил сок из нескольких гроздей в тщательно прокипяченные бутылки – ни один пузырь брожения не появился в них – и сделал то же самое с виноградом, оставшимся вне оранжереи, – сок довольно скоро запузырился, превращаясь в вино! Наконец он собрал несколько виноградных гроздей, обернутых в хлопок – он вез их в Академию и был готов предложить их любому, кто захочет попытаться сделать вино из этого предохраненного винограда… Он знал, что это невозможно сделать, не добавив дрожжи… Он всем им покажет, что Бернар был неправ! Мадам Пастер всю дорогу в Париж сидела напряженно, осторожно удерживая ветви прямо перед собой, чтобы хлопковая защита не пострадала при перевозке. До Парижа было ехать почти целый день на поезде…
На собрании Академии Пастер рассказал, как изолировал от дрожжей свою виноградную лозу. «Главное здесь не то, что это мой виноградник в Арбуа, – кричал он, – это будет верно для любого виноградника в любой части света! Полагаю, дрожжи попадают на созревший виноград из почвы, но почва в моей оранжерее не могла в этом поучаствовать. Почему? Потому что в нужное время я накрыл почву стеклом…»
Затем он перешел к удивительным предсказаниям и пророчествам, некоторые из которых осуществились при его жизни, перешел от прозы жизни к такой поэзии, которая заставляет забыть о его вульгарной ругани с мертвым другом Бернаром.
«Разве нам не следует верить, что наступит день, когда простыми защитными мерами мы обезопасим себя от всякой инфекции…»
Он нарисовал перед своими слушателями мрачную картину ужасной эпидемии желтой лихорадки, превратившей в пустыню веселые улицы Нового Орлеана; он заставлял их трепетать от ужаса, рассказывая о черной чуме, свирепствующей на далеких берегах Волги. Но в заключение дал им надежду.
А тем временем в небольшой деревушке Восточной Германии молодой и упрямый прусский врач стал на путь, ведущий прямо и непосредственно к тем чудесам, страстным провозвестником которых был Пастер. Этот врач в свободное от практики время проделывал странные опыты с мышами; он изобрел остроумный способ так манипулировать с микробами, чтобы быть уверенным, что имеешь дело лишь с одним видом микроба; он научился делать то, чего никогда еще при всем своем блестящем уме не мог достичь Пастер. Оставим на некоторое время Пастера – на пороге самых грандиозных его успехов и не менее грандиозных скандалов – и перенесемся к Роберту Коху, чтобы посмотреть, как он научился делать свои изумительные и бесконечно важные опыты с микробами.
4. Роберт Кох
Боец со смертью
1
В эти годы шумных сражений (1860–1870), когда Пастер занимался спасением уксусной промышленности, изумлял императоров и изучал болезни тутовых шелкопрядов, невысокий серьезный близорукий немец проходил курс медицинских наук в Геттингенском университете. Его имя было Роберт Кох. Он был очень хорошим студентом, но даже занимаясь препарированием трупов, не переставал мечтать о том, чтобы отправиться в джунгли для охоты на тигра. Он добросовестно зазубривал сотни названий разных костей и мышц, но далекие жалобные гудки пароходов, отправлявшихся на Восток, вытесняли из его головы все эти греческие и латинские термины.
Кох мечтал стать исследователем-путешественником или военным хирургом и заслужить Железный крест, или сделаться судовым врачом и объездить весь свет. Но, увы, по окончании медицинского факультета в 1866 году он сделался всего лишь младшим врачом в малоинтересной психиатрической больнице в Гамбурге. Среди утомительной работы с буйными маньяками и безнадежными идиотами до него едва доходили отзвуки пророчества Пастера о том, что вскоре будут открыты страшные, убийственные для человека микробы. Он все еще продолжал прислушиваться к пароходным гудкам, а по вечерам гулял по набережной с Эмми Фраац. Он предложил ей выйти за него замуж, соблазняя перспективой романтического путешествия вдвоем вокруг света. Эмми ответила Роберту, что согласна выйти за него замуж лишь при одном условии: что он выбросит из головы всякие бредни о путешествиях и приключениях и, занявшись врачебной практикой, станет полезным и добросовестным гражданином своего отечества.
