Наконец в один прекрасный день в его голове вдруг сложился удивительно легкий и до смешного простой способ изучать без помех рост этих палочек.
«Я их помещу в висячую каплю, в которую не сможет проникнуть ни один микроорганизм».
На чистое очень тонкое стеклышко Кох поместил каплю водянистой влаги глаза только что убитого здорового быка; в эту каплю он пустил крошечную частицу селезенки, только что вынутой из погибшего от сибирской язвы мышонка. Сверху на эту каплю он положил другое, более толстое продолговатое стеклышко с выдолбленным в нем углублением, так чтобы капля к нему не прикасалась. Края этого маленького резервуара он смазал вазелином, чтобы тоненькое стеклышко хорошо пристало к толстому. Затем он ловко перевернул этот простой аппарат верхней стороной вниз, и готово – получилась висячая капля, наглухо замурованная в маленьком колодце и изолированная от всех других микробов.
Это изобретение, хотя Кох об этом и не знал, было важнейшим моментом в истории охоты за микробами и борьбы человечества со смертью с тех пор, как Левенгук впервые увидел крохотных животных в дождевой воде.
«В эту каплю ничто не может проникнуть снаружи, в ней находятся одни только палочки – теперь посмотрим, будут ли они в ней расти», – пробормотал Кох, подкладывая свою висячую каплю под линзу микроскопа. Он сел на стул и стал наблюдать, что произойдет. На круглом сером поле линзы он видел только несколько частиц мышиной селезенки, казавшихся под микроскопом огромными, и среди этих обрывков там и тут виднелись крохотные палочки. Он смотрел на них в продолжение двух часов с двумя перерывами в пятнадцать минут и ничего пока не видел. Но вдруг… чудесные вещи стали происходить среди обрывков селезенки: перед Кохом развернулась дивная, несказанно волнующая живая картина, от которой по спине у него забегали мурашки.
Крохотные, почти неподвижные палочки начали расти. Там, где была одна, стало вдруг две. А вот одна палочка стала медленно вытягиваться в длинную спутанную нить, выросшую вскоре во весь диаметр поля зрения, и через какие-нибудь два-три часа лоскутики селезенки совершенно были скрыты от глаз мириадами палочек, массой нитей, спутавшихся в густой клубок бесцветной пряжи, – живой, безгласной, смертоносной пряжи.
«Теперь я знаю, что эти палочки живые, – с облегчением вздохнул Кох. – Теперь я вижу, как они размножаются миллионами в моем бедном маленьком мышонке, в овце и корове. Каждая из этих палочек – бацилл – в миллиард раз меньше быка, но стоит только одной из них совершенно случайно, без злого умысла попасть в тело быка, она начинает расти, размножаться целыми миллиардами всюду в теле этого громадного животного, наводняет его легкие и мозг, разъедает его кровеносные сосуды. Это ужасно!»
Течение времени, унылые служебные обязанности, ожидающие его и жалующиеся пациенты – все это стало казаться Коху нереальным; в его глазах теперь стояла картина растущей пряжи сибирской язвы. В продолжение восьми дней подряд Кох повторял чудо превращения одной бациллы в целые миллиарды. Он сеял крошечную частицу из кишевшей палочками висячей капли на свежую чистую каплю водянистой влаги из бычьего глаза, и вскоре в этой капле появлялись мириады таких же палочек.
«От погибшего мышонка этих бацилл отделяет восемь пересадок в другую среду обитания. Я вырастил их абсолютно чистыми, без всякой примеси других микробов. В этой восьмой по счету висячей капле нет уже ни малейшей частицы мышиной селезенки – в ней есть только потомки бацилл, убивших моего мышонка. Будут ли эти бациллы по-прежнему размножаться, если я введу их под кожу мышонку или овце? Они ли настоящие возбудители сибирской язвы?»
Кох осторожно взял заостренной щепочкой крошечную частицу этой висячей капли с микробами восьмого поколения – даже на глаз эта капля казалась мутной от бесчисленного количества содержавшихся в ней бацилл – и воткнул эту щепочку под кожу живому мышонку.
На следующее утро он близоруко склонился со своим прокипяченным ножом над трупом маленького создания, пришпиленным к доске для препарирования. А через три минуты сидел перед микроскопом, рассматривая кусочек селезенки, растертый между двумя стеклышками.
«Я доказал это, – шептал он. – Вот эти нити и палочки, эти крохотные бациллы из восьмой висячей капли – такие же смертоносные, как первые, взятые из селезенки мертвой овцы».
Таким образом, Кох первым из всех исследователей доказал, что определенный вид микроба вызывает определенную болезнь и что крохотные жалкие бациллы могут легко стать убийцами большого грозного животного. Он охотился на этих крошечных рыбок, не подозревая даже, как легко им было наброситься на него самого из своей тайной, коварной засады, обеспечиваемой их незримостью.
3
Хладнокровный и бесстрастный Кох, разобравшийся в этих опасностях, вовсе не думал о себе как о герое; ему даже не пришло в голову опубликовать результаты своих опытов. В наше время почти невозможно представить, чтобы кто-то, сделавший важное и великое открытие, держал о нем рот на замке.
Но Кох просто ушел с головой в это исследование, и совершенно не важно, осознал ли скромный немецкий сельский доктор красоту или важность проводимых им в одиночку экспериментов. Он ушел с головой в исследование. Дети на далеких фермах неистово орали, но он не приходил к ним; крестьяне со стреляющей болью в зубах долгие часы мрачно дожидались его в приемной, и в конце концов ему пришлось передать часть своей практики другому доктору. Фрау Кох видела его очень редко, молча страдала и надеялась, что Роберт разочаруется в своем зловонном зверинце. Но в данный момент пациенты и жена были для него словно жителями обратной стороны Луны, новая загадка стала сверлить его мозг, отравляя существование и не давая спать по ночам: «Каким же образом эти крохотные, слабые бациллы сибирской язвы, так быстро высыхающие и погибающие на моих стеклышках, передаются от больного животного к здоровому?».
Среди ветеринаров и фермеров Европы существовала масса диких суеверий относительно таинственной силы этого страшного мора, висевшего невидимым мечом над некоторыми пастбищами и стадами. Эта болезнь казалась им слишком ужасной, чтобы зависеть от такого ничтожного, жалкого создания, как бацилла величиной в одну двадцатипятитысячную часть дюйма.
«Вполне возможно, что ваши микробы убивают наши стада, герр доктор, – говорили Коху скотоводы, – но как же получается, что на одном пастбище коровы и овцы чувствуют себя прекрасно, а стоит их только перевести на другое поле с отменным кормом, как они тут же мрут как мухи?»
Кох знал об этом неприятном таинственном факте. Он знал также, что в Оверни, во Франции, были такие ужасные зеленые горы, куда ни одно стадо нельзя было пустить без того, чтобы овцы одна за другой, а затем и целыми дюжинами не стали падать от этой черной болезни. А в окрестностях Боса были прекрасные плодородные луга, на которых овцы быстро жирели и вслед за тем так же быстро погибали от сибирской язвы. Пастухи по ночам дрожали от страха у костров и говорили друг другу: «Наши поля прокляты!»
