И внутри этих несчастных зверьков Кох нашел те же самые бугорки, которыми были усеяны внутренности рабочего. Он погрузил эти бугорки на своих неизменных стеклышках в ванночки с синей краской и всюду, в каждом препарате, находил те же самые изогнутые палочки, которые впервые увидел в окрашенном легком умершего рабочего.
«Я поймал его!» – прошептал он и поспешил оторвать деловитого Лёффлера и преданного Гаффки от их погони за другими микробами.
«Смотрите, – сказал он им. – Шесть недель назад я ввел этим животным крошечную частицу туберкулезного бугорка; в ней могло быть не больше сотни этих бацилл, и вот они превратились в целые миллиарды. Из одного местечка в паху у этой свинки дьявольские зародыши распространились по всему ее телу. Они проели стенки артерий, они проникли в кровь, которая разнесла их по всем костям, в самые отдаленные уголки мозга».
Он прошелся по берлинским больницам и выпрашивал трупы мужчин и женщин, погибших от туберкулеза; он проводил целые дни в трупных покоях, а по вечерам сидел за микроскопом в своей лаборатории, тишина которой нарушалась только жалобным писком морских свинок.
– Мне удается находить эти палочки только у людей и животных, страдающих туберкулезом, – сказал Кох Лёффлеру и Гаффки, – у здоровых животных – посмотрев более сотни образцов – я их не видел ни разу.
– Без сомнения, это означает, что вы открыли бациллу данной болезни, доктор.
– Нет, нет еще… Возможно, это удовлетворило бы Пастера, но я пока недостаточно убежден. Мне необходимо взять этих микробов из погибших животных, вырастить их на нашем мясном желатине и получить чистые колонии этих бацилл, культивировать их в течение нескольких месяцев, чтобы совершенно отделить от других микробов, и только тогда, если я привью такую культуру хорошему, здоровому животному и оно заболеет туберкулезом, тогда… – и на серьезном морщинистом лице Коха промелькнула улыбка. Лёффлер и Гаффки, устыдившись своих поспешных выводов, сконфуженно вернулись к своим прерванным поискам.
Пробуя всевозможные комбинации, какие только могли прийти ему в голову, Кох пытался вырастить чистую культуру бацилл на бульонном желатине. Он приготовил для них дюжину различных сортов бульона; он выдерживал свои пробирки и при комнатной температуре, и при температуре человеческого тела, и при повышенной температуре. Он использовал для опытов легкие морской свинки, кишевшие туберкулезными бациллами и не содержавшие в себе никаких других микробов; он сеял кусочки этих легких в тысячи пробирок и колбочек, но в конце концов из всей его работы ничего не вышло. Эти нежные, непрочные бациллы, пышно произраставшие в тропических садах больного животного организма, кишевшие роями в теле больного человека, отворачивали свои носы – если таковые у них были – от прекрасных бульонов и желе, которыми так усердно потчевал их Кох. Им ничего не нравилось!
Но в один прекрасный день Кох понял причину своих неудач.
«Затруднение заключается в том, что эти бациллы могут хорошо расти только в организме живого существа, может быть, они почти полные паразиты. Нужно придумать для них такую среду обитания, которая как можно точнее соответствовала бы условиям живого организма».
Вот как получилось, что Кох изобрел свою знаменитую питательную среду – свернутую кровяную сыворотку. Он пошел на бойни и набрал там чистой соломенно-желтой сыворотки из свернувшейся крови только что убитых здоровых животных; он осторожно подогрел эту жидкость для того, чтобы убить всех случайных микробов, затем разлил ее в несколько дюжин узких лабораторных пробирок и поставил последние в наклонном положении, чтобы получилась длинная плоская поверхность, удобная для намазывания больных туберкулезных тканей. Затем он нагревал пробирки в этом положении до тех пор, пока сыворотка в них не свертывалась и не превращалась в прекрасное чистое желе с косою поверхностью.
В это утро как раз погибла от туберкулеза одна из морских свинок. Он вырезал из нее несколько серовато-желтых бугорков и платиновой проволочкой нанес тонкую полоску этой пропитанной бациллами ткани на влажную поверхность свернутой сыворотки в целом ряде своих пробирок. И наконец, облегченно вздохнув, он поместил их в термостат при точной температуре тела морской свинки.
Каждое утро Кох спешил к термостату, доставал пробирки и подносил их к своим очкам с золотой оправой – никаких перемен!
«Ну вот, опять ничего не вышло, – с досадой пробормотал он; это было на четырнадцатый день после того, как он посеял туберкулезную ткань. – Каждый микроб, которого я когда-либо выращивал, через несколько дней размножался уже в большую колонию, а тут ничего и ничего…»
Любой другой человек на его месте давно бы уже выбросил вон эти бесплодные, неудачные пробирки с сывороткой, но за плечами у этого упрямого сельского врача опять появился знакомый ему демон и прошептал: «Погоди, сохраняй терпение. Ты же знаешь, что туберкулезу требуются иногда целые месяцы или даже годы, чтобы убить человека. Может быть, они очень, очень медленно, но все же растут в твоей сыворотке».
Итак, Кох не выбросил свои пробирки и на пятнадцатый день снова подошел к термостату и увидел, что бархатистая поверхность студня покрыта какими-то крошечными блестящими пятнышками. Кох дрожащей рукой достал из кармана лупу и, просмотрев сквозь нее одну пробирку за другой, увидел, что эти пятнышки представляют собой маленькие сухие чешуйки.
Он быстро вынул ватную пробку у одной из пробирок, автоматическим движением обжег отверстие пробирки на голубом пламени бунзеновской горелки, достал платиновой проволокой одну маленькую чешуйку и поместил ее под микроскоп.
И тут Кох наконец понял, что набрел на тихую пристань на длинном тернистом пути своего странствования. Вот они, бесчисленные мириады этих бацилл, этих изогнутых палочек, которые он впервые выследил в легком умершего рабочего! Они неподвижны, но, несомненно, живут и размножаются; они изнеженны, прихотливы в своих вкусах и ничтожны по размеру, но в то же время они более свирепы, чем целые полчища гуннов, более смертоносны, чем десять тысяч гнезд гремучих змей.
«Теперь остается только впрыснуть эти бациллы – чистую культуру моих бацилл – здоровым морским свинкам и разным другим животным; если они после этого заболеют туберкулезом, тогда не останется никаких сомнений, что эти бациллы – возбудители туберкулеза».
С настойчивостью маньяка, одержимого навязчивой идеей, он превратил свою лабораторию в настоящий зверинец; он собственноручно кипятил батареи сверкающих шприцов и впрыскивал свои разводки морским свинкам, кроликам, курам, крысам, мышам и обезьянам.
«Но этого недостаточно, – ворчал он. – Я попробую заразить туберкулезом животных, которые им никогда не болеют».
Поэтому он стал впрыскивать свою ужасную культуру воробьям, черепахам, лягушкам и угрям. Закончил он этот дикий фантастический цикл опытов впрыскиванием своих любимых микробов золотой рыбке!
Шли дни, тянулись недели, и каждое утро Кох входил в лабораторию, делал смотр клеткам и чашкам с их пестрым звериным населением. Золотая рыбка все так же продолжала открывать и закрывать рот, игриво плескаясь в круглой пузатой чаше. Лягушки не переставали квакать разноголосым хором, угри по-прежнему оживленно извивались и шипели, а черепаха то и дело высовывала голову из раковины и подмигивала Коху, как бы говоря: «Твои туберкулезные зверьки мне очень понравились; нельзя ли получить еще порцию?»
