И весь Париж помешался, – как может помешаться только Париж! – на беспокойстве об этих искусанных русских крестьянах, которые обязательно должны были умереть, так как прошло слишком много времени с момента укуса. От укусов бешеного волка обычно заболевали восемь человек из десяти, так что из этих девятнадцати русских пятнадцать были обречены на смерть.
«Вполне возможно, что они все умрут – ведь прошло уже больше двух недель… Болезнь, вероятно, зашла слишком далеко… Да, немного у них шансов на спасение… Несчастные…» – так обсуждали это на улицах.
Вполне возможно, действительно было уже слишком поздно. Пастер не мог ни есть, ни спать. Он взял на себя страшный риск: чтобы наверстать потерянное время и провести четырнадцать прививок ускоренным темпом, он колол русским свою вакцину два раза в день – утром и вечером.
Наконец восторженные парижане разразились бурным взрывом ликования и оваций по адресу своего Пастера, и вся Франция, весь мир присоединились к ним в великом гимне благодарности. Его вакцина не спасла только трех из обреченных крестьян. Крестьяне вернулись в Россию, где были встречены даже с некоторым страхом, как люди, спасенные каким-то высшим чудом от неминуемой смерти. Царь всея Руси прислал Пастеру алмазный крест Св. Анны и сто тысяч франков для постройки в Париже лаборатории для охоты за микробами – эта лаборатория теперь называется Пастеровским институтом. Со всех концов мира посыпались деньги, составившие солидную сумму в несколько миллионов франков. Это был взрыв благотворительности, каким сопровождаются обычно большие стихийные бедствия, – чтобы у Пастера было все необходимое для охоты за смертоносными микробами и изобретения оружия против них.
Лаборатория была выстроена, но жизнь Пастера уже подходила к концу. Бремя великого триумфа оказалось для него непосильным: сказалось колоссальное напряжение непрерывной сорокалетней работы. Он умер в 1895 году в маленьком домике, близ того места, где содержались его бешеные собаки, в Вильнёв-Л’Этан, на окраине Парижа. Умер он, держа в руке руку своего старейшего, терпеливого и наименее прославленного сотрудника – своей жены. Около него были также Ру и Шамберлан и другие его помощники – все эти верные, преданные люди, которых он так ужасно терзал своей неукротимой энергией, подчас обижал и эксплуатировал, но в то же время возвышал и вдохновлял. И эти люди, рисковавшие своей жизнью для осуществления его безумно смелых замыслов против смерти, готовы были сейчас умереть, чтобы спасти его, будь это возможно.
Таков был конец этого слишком «человечного», слишком страстного и нетерпеливого охотника за микробами и спасителя человеческих жизней.
Но я больше люблю вспоминать о другом завершении его головокружительной карьеры. Это было в 1892 году, в день его семидесятилетия, когда на большом собрании, устроенном для его чествования в Сорбонне, ему была поднесена медаль. Здесь был Листер и другие выдающиеся представители науки всех стран. А над головами этих светил, сидевших на почетных местах, все ярусы были заполнены молодежью – студентами Сорбонны и других коллежей и высших школ. И вот среди неугомонного гудения молодых голосов вдруг наступила полная тишина. Пастер, слегка прихрамывая, взошел на возвышение, опираясь на руку президента Французской республики. И в этот момент, как бы приветствуя героя-полководца, отразившего несметные орды лютых врагов, оркестр республиканской гвардии заиграл триумфальный марш.
Листер, принц хирургов, поднялся со своего места и обнял Пастера, и стены здания дрогнули от грома рукоплесканий, приветственных криков молодежи на галерке и седобородых гостей в почетных рядах. Наконец маститому охотнику за микробами было предоставлено слово. Его голос, когда-то так величественно гремевший в нескончаемых яростных спорах, потерял теперь свою звучность, и его сыну пришлось говорить за него, – но его последняя речь была гимном надежды на новую, прекрасную жизнь человечества. Обращаясь к студентам и ученикам средних школ, он призывал:
«…Не позволяйте испортить вас осуждением и бесплодным скептицизмом, не позволяйте обескуражить вас печалью иногда случающихся мрачных событий национального масштаба – они лишь временны. Живите в безмятежном мире лабораторий и библиотек. Обратитесь для начала к самим себе: «Что я сделал для своего собственного образования?» – а затем, когда постепенно разовьетесь: «Что я сделал для своей страны?» – пока не настанет пора, когда вы с огромной радостью сможете осознать, что поспособствовали хотя бы отчасти развитию человечества…»
6. Ру и Беринг
Массовые убийства морских свинок
1
Люди убили невероятное количество морских свинок ради того, чтобы научиться спасать детей!
В 1888 году Эмиль Ру, фанатичный помощник Пастера, поднял выроненное учителем знамя и начал самостоятельную борьбу. Он открыл удивительной силы яд, выделяемый дифтерийными бациллами; одной унции этого ядовитого вещества достаточно, чтобы убить семьдесят пять тысяч крупных собак. Несколько лет спустя, в то время, когда на Роберта Коха сыпались оскорбления и проклятия за неудавшееся лечение туберкулеза, Эмиль Беринг, его поэтический ученик, открыл странное и чудесное свойство крови морских свинок. Эта кровь могла обезвреживать могучий яд дифтерии. После коховской трагедии с туберкулином эти два Эмиля вновь пробудили в сердцах людей надежду, что когда-нибудь все микробы превратятся из убийц в крохотных, жалких и безвредных зверюшек…
Какие только опыты не проделывали эти два молодых человека, стараясь открыть спасающий от дифтерии антитоксин! Они горели желанием спасать человеческие жизни; они рвались к нему через горы изувеченных трупов несчастных морских свинок; по вечерам их лаборатории напоминали поля старинных битв, где лежали павшие воины, истерзанные копьями и пронзенные стрелами. Ру был зарыт с головой в селезенки погибших детей, а Беринг стремился проникнуть в такие тайники природы, в какие никто еще не забирался до него. За каждый удачный опыт они расплачивались сотнями и тысячами разочарований.
В конце концов они все-таки открыли антитоксин (то есть противоядие) дифтерии!
Но им никогда не удалось бы этого сделать без скромного открытия Фредерика Лёффлера. Это был охотник за микробами с такими воинственно поднятыми усами, что ему приходилось отворачивать их вниз, чтобы они не мешали ему смотреть в микроскоп: он как раз сидел за этой работой по правую руку от Коха в те славные времена, когда этот мастер шел по следу туберкулезной бациллы. Это было в начале восьмидесятых годов прошлого столетия, когда дифтерия, вызывающая раз в сто лет какие-то странные, чрезвычайно злобные эпидемии, свирепствовала с особенной силой.
Детские палаты в больницах были приютами печали и безысходного страдания; в них постоянно звучал хриплый лающий кашель, предвестник наступающего удушья; длинные ряды узких кроваток белели подушками, обрамлявшими маленькие посиневшие лица детей, как бы схваченных рукою за горло. По палатам расхаживали доктора, стараясь под маской приветливости скрыть свое отчаяние; они растерянно ходили между койками, пытаясь иногда дать задыхающемуся ребенку немного воздуха, вставляя трубку в покрытое пленчатым налетом дыхательное горло.
