Он стал вырезать ткани из самых разных частей трупа, постарался приготовить культуру из селезенки и сердца, но нигде не нашел ни одной бациллы. С другими кроликами было то же самое. Всего несколько дней назад он впрыснул каждому из них миллиарды бацилл! И вот все они лежат раскрытые и четвертованные, изрезанные и обысканные, начиная с розовых носиков и заканчивая белыми пятнышками под хвостами. И нигде ни одной бациллы! Что же в таком случае их убило?
И тут ему вдруг вспомнилось предсказание Лёффлера: «Несомненно, когда-нибудь удастся найти яд, вырабатываемый этими бациллами и убивающий животных».
Он взял несколько больших колб, налил в них чистый бульон и посеял культуру дифтерийных палочек. Затем поставил эти колбы в термостат.
«А теперь мы попытаемся отделить зародышей от бульона, в котором они выросли», – сказал он Йерсену четыре дня спустя, вынимая колбы из термостата.
Они изготовили необычное устройство – нечто вроде фильтра, напоминавшего по форме свечу (только полый внутри), сделанного из тонкого пористого фарфора, пропускающего через себя жидкий бульон, но задерживающего даже мельчайших микробов. Стараясь не обрызгать себя смертоносным бульоном, они наливали его в стеклянные цилиндры, в которые вертикально были вставлены эти фильтровальные свечи. Но как они ни старались, бульон ни за что не хотел самостоятельно просачиваться сквозь фарфор. Наконец им кое-как удалось протолкнуть его с помощью повышенного воздушного давления, и они облегченно вздохнули, расставив на лабораторных полках небольшие флаконы с прозрачной, янтарного цвета жидкостью, не содержавшей в себе ни одного микроба.
«Эта жидкость, содержащая в себе яд дифтерийных бацилл, должна убивать наших животных», – сказал Ру.
Шустрые мальчишки, отвечающие за лабораторных животных, быстро притащили кроликов и морских свинок, и янтарная жидкость, вытолкнутая из шприца искусной рукой Ру, попала в брюшную полость этих животных.
Ру ощущал себя настоящим убийцей, когда шел утром в свою лабораторию с безумным желанием увидеть этих животных мертвыми. Но тщетно вместе с Йерсеном он искал поднявшуюся дыбом шерсть, протянутые задние лапки, похолодевшие тельца – все эти признаки исполнения их страстного желания.
Это было несправедливо! Они так долго и упорно работали над своим тонким фильтром, а эти нелепые животные как ни в чем не бывало прыгали по клеткам и грызли морковь; самцы все так же продолжали обнюхивать самок и затевали между собою глупые драки, которые они считали абсолютно необходимыми для успешного продолжения своего рода. Пусть эти великаны (которые их так хорошо кормят!) впрыскивают им сколько угодно этой жидкости, хотят – в вены, хотят – в живот, – раз уж это доставляет им удовольствие…
Ру повторил свою попытку. Он впрыснул тем же животным (и многим другим) повышенную дозу отфильтрованного бульона. Но нет, ничего не выходило; это не действовало как яд…
Да, для любого человека, обладающего здравым смыслом, этот фильтрованный бульон, простоявший в термостате четверо суток, не был ядом. Но Ру был не просто человек со здравым смыслом. На него внезапно снизошло великое пастеровское вдохновение, и он овладел изумительной способностью Пастера видеть истину там, где другие ее начисто отрицали.
«А я говорю, что в нем есть яд! – воскликнул он, обращаясь к самому себе, к пыльным, загроможденным посудой полкам в лаборатории и к морским свинкам, которые, если бы могли, ехидно посмеивались бы над его тщетными попытками убить их. – В этом бульоне, в котором расплодились дифтерийные палочки, не может не быть яда, иначе совершенно невозможно объяснить, почему погибли первые кролики!»
И затем Ру почти утопил в этом ядовитом бульоне морскую свинку. Несколько недель подряд он вводил ей в вены все большую и большую дозу яда, пока не дошел до фантастической дозы в тридцать пять кубических сантиметров. Сам Пастер не решился бы на такой сумасшедший опыт. Это было все равно что влить в вены человеку средних размеров целое ведро жидкости; если бы даже эта свинка погибла, это ровно ничего не доказывало бы.
Но именно таким путем Ру пришел к своему бессмертному открытию. В продолжение первых суток свинка или кролик прекрасно переносили этот морской прилив безмикробного бульона, но по истечении сорока восьми часов их шерстка начинала подниматься дыбом и дыхание делалось слегка прерывистым. Через пять дней они погибали при тех же симптомах, что и их собратья, получившие дозу живых микробов. Вот так Ру открыл яд дифтерии.
Сам по себе этот опыт с гигантской дозой слабоядовитого бульона мог вызвать только улыбку у охотников за микробами. Ведь это же был почти скандальный результат. Если большая колба дифтерийных бацилл давала такое ничтожное количество яда, что требовалось почти полколбы для убийства небольшой морской свинки, то как же одна капля бацилл в глотке ребенка могла его убивать? Это казалось абсолютной нелепостью.
Но Ру следовал верным путем. Через два месяца он открыл причину слабости получаемого им яда: он просто-напросто слишком недолго выдерживал микробов в термостате; они просто еще не начинали вырабатывать яд. Он стал выращивать микробов в бульоне при температуре тела не четыре, а сорок два дня, и после того, как пропускал этот бульон через фильтр, даже самые ничтожные дозы его производили на животных ужасное воздействие: не удавалось найти настолько маленькую дозу, которая не вызывала бы тяжелого заболевания у морской свинки. Почти с ликованием он наблюдал, как одна капля этого яда убивала кролика, расправлялась с овцой и валила с ног большую собаку. Он играл, он забавлялся со своей роковой жидкостью, высушивал ее, пытался – безуспешно! – определить химический состав, приготавливал ее в сильно концентрированном виде, измерял вес и делал сложные расчеты.
Одна унция этого страшного яда могла убить шестьсот тысяч морских свинок или семьдесят пять тысяч крупных собак. И тела этих морских свинок, получивших одну шестисоттысячную часть унции чистого токсина, их пораженные ткани выглядели совершенно так же, как ткани детей, погибших от дифтерии…
Так Ру осуществил пророчество Лёффлера: открыл жидкого посланца смерти, выделяющегося из крошечных телец дифтерийных бацилл. Но на этом он и застрял. Он объяснил, каким образом дифтерийные зародыши убивают детей, но не нашел способа, как приостановить их убийственные похождения. Его исследования не дали окончательного ответа на письмо матери и вылились только в скромные указания докторам, как исследовать слизь из зева больного ребенка и применять те или иные полезные полоскания. Он не обладал ни невероятным упорством Пастера, ни находчивостью его изумительного ума.
3
В это же время в Берлине работал другой Эмиль – Эмиль Август Беринг. Он трудился в лаборатории Коха, в ветхом здании, носившем название «Треугольник», расположенном на Шуманштрассе. Здесь делались великие дела. Во главе учреждения стоял сам Кох, и теперь уже не просто доктор Кох из Волынтейна, а герр профессор Роберт Кох, известный тайный советник. Старая сельская шляпа по-прежнему красовалась на его голове, и он все так же внимательно смотрел из-под очков в золотой оправе, оставаясь молчаливым и малоразговорчивым. Он пользовался большим почетом и уважением и, вопреки своему внутреннему убеждению, старался думать, что открыл способ лечения туберкулеза. Его начальство (у ученых бывает иногда полное основание проклинать начальство, даже самое благосклонное!) на него отчаянно напирало – так по крайней мере говорят ветераны, охотники за микробами, которые там были и помнят эти славные дни.
