Но доктора Будапештского конгресса думали не о цифрах, и они разнесли весть о чудесной сыворотке во все уголки мира, и через несколько лет лечение дифтерии антитоксином стало уже общим правилом. И теперь вряд ли найдется один врач из тысячи, который не поручился бы головой, что антитоксин – прекрасное средство. И они безусловно правы, ибо нельзя не признать, что если антитоксин применяется в первый день заболевания, то почти все дети, за очень редкими исключениями, выздоравливают; если же бывает промедление, то заметный процент детей погибает. И в свете того, что мы в настоящее время знаем, нужно считать преступным со стороны врача, если он не пользуется антитоксином при лечении дифтерийного ребенка. Я сам, не задумываясь, пригласил бы врача для впрыскивания его своим детям. Если его действие еще не вполне выяснено, то теперь уже поздно этим заниматься, ибо, поскольку весь мир верит в антитоксин, вряд ли найдется такой храбрый и бессердечный человек, который отважится на этот опыт, который требует наука.
Но даже если антитоксин не вполне совершенное лечение, – мы знаем теперь, что опыты Ру и Беринга все же были не напрасны. Эти сведения еще слишком свежи, еще слишком газетного характера, чтобы включать их в наше повествование, но теперь уже в Нью-Йорке, под высоким руководством доктора Парка, а также по всей Америке и Германии применяется остроумный и безопасный способ иммунизации, имеющий целью превратить всех школьников в живые фабрики антитоксина. Им вводятся под кожу микроскопические дозы этого страшного яда, так чудесно видоизмененного, что он безвреден даже для недельного младенца.
Можно надеяться, что если отцы и матери согласятся с необходимостью для своих детей подвергнуться маленькому и безопасному уколу, дифтерия перестанет быть таким свирепым убийцей, каким была на протяжение многих веков.
И за это люди будут вечно благодарны первым, довольно грубым исследованиям Лёффлера, Ру и Беринга.
7. Илья Мечников
Милые фагоциты
1
Охота за микробами всегда была непредсказуемым и довольно путаным делом.
Привратник, не имеющий надлежащего образования, был первым человеком, увидевшим микробов; химик вывел их на чистую воду и указал на таящуюся в них угрозу; скромный сельский врач превратил охоту за микробами в нечто, напоминающее подлинную науку. Вся история охоты за микробами полна нелепейших фантазий, блестящих откровений и сумасшедших парадоксов. А в соответствии с этим другая молодая наука, наука об иммунитете, носила точно такой же характер, ибо неукротимый Мечников, основоположник этой науки, вовсе не был спокойным и трезвым исследователем, а скорее напоминал истеричных героев романов Достоевского.
Илья Мечников был евреем, родился в 1845 году на юге России и, не достигши еще двадцатилетнего возраста, сказал сам себе: «Я обладаю волей и способностями; я одарен природным талантом и достаточно честолюбив для того, чтобы сделаться выдающимся исследователем».
Поступив в Харьковский университет, он позаимствовал у одного из профессоров редкий в те времена микроскоп и, не имея еще абсолютно никакой научной подготовки, сел и начал писать большие научные работы. Иногда он на несколько месяцев забрасывал университетские занятия, но не для забавы, а для чтения, и читал не романы, а сложные научные труды о «кристаллизации белковых веществ» и страстные политические прокламации, обнаружение которых полицией грозило бы ему ссылкой в Сибирь на каторжные работы. Он просиживал ночи напролет, выпивая бесконечное количество чаю и проповедуя товарищам (предтечам большевиков) атеизм, так что в конце концов они прозвали его «Бога Нет». Затем за несколько дней до экзаменов он сразу нагонял все, что пропускал за много месяцев. Его чудовищная память, напоминавшая скорее усовершенствованный фонограф, чем человеческий мозг, дала ему возможность написать своим родным, что он стал одним из лучших выпускников университета и получил золотую медаль.
Он вечно старался обогнать самого себя. Он бомбардировал научные журналы своими статьями. Наведя микроскоп на какого-нибудь случайного жучка или клопа, он тотчас же садился и писал ученый труд. А на следующий день, посмотрев внимательно на объект своего исследования, уже видел перед собой совершенно иную картину. Тогда он спешно писал в редакцию журнала: «Прошу задержать печатание моей рукописи, отправленной вам вчера. Я обнаружил в ней ошибку». А если редакция иной раз вовсе отказывалась печатать его статью, он приходил в ярость и горестно восклицал: «Ах, мир меня не понимает!»
Наконец он сказал своей матери (которая всегда его баловала и верила в его великое будущее): «Я очень интересуюсь изучением протоплазмы. Но у нас, в России, нет науки!»
И он отправился в Вюрцбургский университет в Германии, где обнаружил, что университет откроется для занятий только через шесть недель. Он отыскал там нескольких русских студентов, но те, однако, отнеслись к нему весьма холодно, поскольку он был евреем. Окончательно разочаровавшись в жизни, он вернулся домой с несколькими новыми книгами в саквояже, и одной из этих книг было только что опубликованное «Происхождение видов» Чарлза Дарвина. Он жадно поглотил теорию органической эволюции и, сделавшись сразу ее страстным приверженцем, стал проповедовать ее как новую научную религию.
Он стал замышлять широкие собственные исследования в области эволюции; в долгие бессонные ночи перед его открытыми глазами проносилась величественная панорама живых существ – от таракана до слона, являющихся детьми какого-то отдаленного, бесконечно малого предка.
Этот перелом был для Мечникова началом новой жизни. В продолжение десяти лет он странствовал из лаборатории в лабораторию, проповедуя и защищая свою новую точку зрения; из России через Германию он перебрался в Италию; из Италии – на остров Гельголанд. Он работал над эволюцией червей, он отчаянно ковырялся своими неуклюжими пальцами во внутренностях ящерицы, стараясь прочесть в них историю эволюции, и, когда не находил того, что ему хотелось, с досадой бросал остатки изуродованной рептилии через всю лабораторию.
В отличие от Коха и Левенгука, величие которых заключалось в умении ставить природе те или иные вопросы, Мечников читал сначала толстые книги об эволюции, загорался воодушевлением, кричал «да», а потом уже длинным рядом опытов пытался вырвать у природы признание его идей. И, как это ни странно, он часто оказывался прав, и блистательно прав, как вы увидите ниже. До того времени (это было в конце семидесятых годов) он ничего еще не знал о микробах, но одолевавшая его все время мания доказать факт выживания наиболее приспособленных неизменно вела его к созданию той полуфантастической теории, которой он объяснил причину сопротивляемости человека к нападениям микробов.
Первые тридцать пять лет его жизни были только шумной и довольно-таки нескладной подготовкой к той громкой славе, которая ждала его на острове Сицилия, в Средиземном море. В двадцати три года он женился на некоей Людмиле Федорович, которая болела туберкулезом и на свадьбу была привезена в кресле для инвалидов. Они стали ездить по всей Европе в поисках исцеления. Урывая случайные минуты от нежного и трогательного ухода за женой, Мечников занимался изучением вопроса о развитии зеленых мух, паразитов, червей и скорпионов – надеясь сделать какое-нибудь громкое открытие, которое позволило бы ему получить хорошо оплачиваемую профессорскую должность.
