В голове у Мечникова всегда было полно блестящих идей для всевозможных опытов, и он очень прилежно ими занимался, но при этом в любой момент готов был забросить свою науку, чтобы восторгаться операми Моцарта или насвистывать симфонии Бетховена, и иногда казалось, что он гораздо лучше разбирается в любовных драмах Гёте, чем в своих фагоцитах, на которых основывалась вся его слава. В нем совершенно отсутствовало чувство заносчивости перед маленькими людьми; он охотно со всеми встречался и верил всему, чему угодно, – он пытался даже применять патентованные шарлатанские средства для лечения своих больных морских свинок. И вообще он был по натуре очень добрый человек. Если заболевал кто-либо из его друзей, он забрасывал его лакомствами и советами и искренне горевал, сидя у его постели, так что в конце концов даже получил прозвище «мама Мечников».
Кроме того, он настоял, что для проведения экспериментов лучше, когда рядом есть симпатичные девушки!
Лаборатория Мечникова в Пастеровском институте не походила на обыкновенную лабораторию. Это была скорее студия, кипевшая весельем и оживлением цирка со сменными аренами, полная боевых аттракционов сельской ярмарки. Неудивительно, что она всегда кишела молодыми докторами, съезжавшимися со всех концов Европы поучиться охоте за микробами. Их юные мозги начинали вибрировать в унисон с мозгом великого искателя, который одновременно был и гипнотизером, и их пальцы спешили проделать те десятки тысяч опытов, идеи для которых непрерывным блестящим фейерверком сыпались из головы Мечникова.
«Салтыков! – громко обращался он к своему помощнику. – Вот здесь ученик профессора Пфейфера из Германии заявляет, что сыворотка морских свинок предохраняет других морских свинок от холеры. Не будете ли вы так любезны проверить это на опыте?»
И преданный Салтыков, догадывавшийся, чего хотел его учитель, спешил показать, что заявления немца не выдерживают никакой критики. За сотнями всяких других сложных и запутанных опытов, на которые у него самого не хватало терпения, он обращался к своим помощникам Благовещенскому, Гугеншмидту, Вагнеру, Георгиевскому и почти забытому ныне Савченко. А если они все были заняты, то он отрывал Ольгу Николаевну от ее красок и глины; на ее искусную помощь в выяснении самых тонких и деликатных пунктов можно было вполне положиться. В этой лаборатории сто сердец бились как одно и сто умов были одержимы одной и той же мыслью – создать славную эпическую поэму об этих крошечных, кругловатых, бесцветных блуждающих клетках в нашей крови, которые, учуяв издали приближение смертельного врага, устремляются к нему по кровяному руслу, каким-то таинственным образом пробираются сквозь стенку кровеносных сосудов и, вступив с ним в бой, защищают нас от смерти.
Большие медицинские конгрессы тех славных дней представляли собой бурные дискуссионные собрания на тему о микробах и иммунитете, и за несколько недель до такого конгресса (Мечников старался во всех них принимать участие) его лаборатория превращалась в адский бурлящий котел. Толпы верных помощников спали тогда на два часа меньше; сам Мечников, засучив рукава, брался за шприц. Из помещения для животных доставлялись в лабораторию жуки-единороги, зеленые лягушки и аллигаторы, из прудов вылавливались окуни и пескари. Неистовый бородатый философ, с горящими глазами, красным, взволнованным лицом и усами, полными бацилл, которых он разбрызгивал вокруг своими широкими поэтическими жестами, приступал к впрыскиванию ядовитых культур тому или иному экземпляру из своего безропотного зверинца.
«Я провожу множество разнообразных опытов, чтобы укрепить мою теорию фагоцитов!» – говаривал он.
6
Это особо удивительно, если вы вспомните, что Мечников всегда изобретал истории о природе, которые часто оказывались верны, когда бывали проверены экспериментально. Немецкий охотник за микробами ультимативно заявлял: «Нет ничего истинного в теории Мечникова о фагоцитах. Всем известно, что можно увидеть микробы в фагоцитах – которые, несомненно, были проглочены фагоцитами. Но эти блуждающие клетки не защитники, они просто мусорщики – и будут только глотать мертвых микробов!» Приближался Лондонский конгресс 1891 года; Мечников потребовал каких-нибудь морских свинок и привил их некими подобными холере бациллами, которые обнаружил его старый друг, неудачник Гамалея. Затем, приблизительно через неделю, бородатый философ внедрил немного неослабленных, опасных бацилл в животы привитых животных. В течение последующих часов он каждые несколько минут забирал стеклянной трубочкой немного жидкости из живота какой-либо из свинок и помещал ее перед умеренно грязной линзой своего микроскопа, чтобы посмотреть, съели ли фагоциты привитых животных бацилл Гамалеи. Ага! Эти кругловатые передвигающиеся клетки оказались полны микробов!
«Сейчас я докажу, что эти микробы в фагоцитах все еще живы!» – воскликнул Мечников. Он убил морскую свинку, разрезал ее и вобрал в небольшую стеклянную трубочку часть сероватой слизи из блуждающих клеток, которые собрались в животе этого существа, чтобы отведать микробов. Очень скоро – поскольку они оказываются весьма прихотливыми, когда вы пытаетесь поддержать их жизнь вне тела, – фагоциты умерли, распались, и из них выскочили живые бациллы, проглоченные ими прежде! Очень скоро после того, как Мечников ввел их, эти микробы, прежде бывшие проглоченными, убили морских свинок, не имевших от них иммунитета.
Проведя множество блестящих опытов такого типа, Мечников заставил своих противников признать, что фагоциты, хотя бы иногда, способны поглощать вредных микробов. Но главная ошибка в действиях Мечникова заключалась в том, что он всегда проводил опыты, чтобы защитить идею, а не найти скрытые тайны природы. Его опыты были фантастическими, зачастую даже фантастически интересными, но при этом совершенно искусственными – и ни насколько не приближали к тому, чтобы вырабатывать у человека иммунитет. Можно было подумать, что его мозг, который, казалось, был в состоянии вмещать все знания, постарается придумать какой-то сложный тест, чтобы установить, почему так получается, что один ребенок может пребывать в условиях максимального риска для заболевания туберкулезом и так и не заполучить его, тогда как какая-нибудь аккуратная и заботящаяся о гигиене молодая девушка умирает от туберкулеза в двадцать лет. Это загадка работы иммунитета (существующая и поныне!). Но нет. «О! Это несомненно вследствие того, что ее фагоциты плохо действуют!» – воскликнул бы Мечников и тут же умчался бы, озабоченный тем, чтобы изумить одного из своих оппонентов примечательным фактом, что фагоциты аллигатора поедают бацилл брюшного тифа, который между тем никогда не причинял аллигаторам никакого беспокойства.
Преданность его сотрудников делу была удивительной. Они позволяли ему, например, кормить себя смертоносными холерными бациллами, только чтобы доказать, что кровь не играет никакой роли в иммунитете от холеры. Целые годы – он сам потом признавал, что это было безумием с его стороны, – он играл жизнью своих лабораторных помощников, и единственным извинением для него может служить то обстоятельство, что он всегда готов был рисковать жизнью вместе с ними и проглотил больше холерных вибрионов, чем любой из них. Кончилось дело тем, что один из его помощников, Жюпиль, заболел тяжелой формой настоящей азиатской холеры. Пробудившиеся в Мечникове ужасные угрызения совести не поддаются описанию. «Я никогда не прощу себе смерть Жюпиля», – стонал он, и бедной Ольге Николаевне приходилось день и ночь быть настороже, чтобы вовремя удерживать своего знаменитого мужа от покушений на самоубийство (всегда неудачных).
