Эти сумасшедшие опыты заканчивались тем, что Мечников брал кровь из рук выздоровевших и с восторгом констатировал, что эта кровь не предохраняет морских свинок от заболевания холерой. Как же он ненавидел идею, что кровь важнее всего!
«Человеческая холера, – писал он, – являет собой еще один пример болезни, излечение от которой не может быть объяснено предохранительными свойствами крови».
Когда какой-нибудь чрезмерно самостоятельный студент приходил к нему со своими исследованиями и робко докладывал, что обнаружил еще что-то замечательное относительно крови, Мечников становился величественным, как Моисей, спускающийся с горы Синай, – искателям заурядной правды приходилось тяжело в этой лаборатории, и можете представить себе великого бесстрашного чемпиона фагоцитов, приказывающего сжечь инакомыслящего по отношению к его теории, а затем безутешно плачущего по нему. Но тем не менее Мечников – при столь великом множестве опытов, сделанных постоянно меняющейся толпой нетерпеливых экспериментаторов в его лаборатории, – сам же Мечников был частично ответственен за открытие некоторых из наиболее удивительных достоинств крови. Так, где-то посреди его триумфального руководства приезжал поучиться у него Жюль Борде. Этот Борде был сыном преподавателя в деревне Суаньи в Бельгии. Он был робок, казался простаком, имел рассеянный взгляд водянисто-синих глаз – глаз, которые подмечали то, на что никто больше не обратил внимания. Бельгиец принялся за свои исследования, и прямо там, в тени бороды капитана корабля, плывущего под флагом с лозунгом «Фагоциты!», совал нос в тайну того, как кровь убивает микробов; он заложил фундамент для тех изумительно деликатных тестов, которые показывают, является ли кровь человеческой в делах об убийстве. Также именно здесь Борде начал работу, которая привела, спустя несколько лет, к известному методу анализа крови на сифилис – реакция Вассермана. Мечников часто бывал недоволен Борде, но он также и гордился им, и всякий раз, когда Борде находил что-нибудь в крови, что было вредным для микробов и могло помочь сделать людей неуязвимыми для них, Мечников для собственного утешения придумывал более или менее точные опыты, которые показывали, что эти вредные для микробов свойства все-таки имеют какое-то отношение к фагоцитам. Борде оставался в лаборатории Мечникова недолго…
К концу девятнадцатого века, когда романтичная охота за микробами начала превращаться в заурядную профессию и в нее принимали вполне заурядных молодых докторов, а не только пророков и пламенных искателей истины, – в те дни горькие страдания Мечникова от того, что люди не верят ему, значительно уменьшились. Он стал получать медали и денежные награды, и даже немцы хлопали ему в ладоши и были почтительны, когда он принимал участие в каком-нибудь конгрессе. Тысячи исследователей изучали фагоцитов в процессе пожирания вредных микробов – и хотя это не объясняло в общем, почему один человек умирает от нападения микробов пневмонии, а другой после жара поправляется – все равно нет сомнения, что микробы пневмонии иногда поедаются фагоцитами. Так и сам Мечников, при всей его удивительной нелогичности, нетерпимости, упрямстве все же нашел нечто, что облегчило страдания человечества. И точно так же, возможно, однажды мечтатель, гений-экспериментатор, подобный рассеянному Борде, может прийти – и решить загадку того, почему фагоциты иногда пожирают микробов, а иногда не делают этого – и даже, может быть, научит фагоцитов всегда есть их…
7
Наконец для Мечникова наступили счастливые дни. Противники частью были побеждены, а частью прекратили бесполезные споры, убедившись в том, что он всегда может их переспорить, перекричать и задавить обилием экспериментов. И вот – это было уже в начале двадцатого века – он сел писать большой научный труд, подводивший итоги всему тому, что ему удалось выяснить по вопросу об иммунитете. Это был такой колоссальный трактат, что на него, казалось, нужно было затратить всю жизнь, а написан он был в таком стиле, которому позавидовал бы сам Флобер. Это был увлекательнейший роман с мириадами героев – блуждающих клеток и фагоцитов всех существующих на свете животных.
Мировая слава вернула ему волю к жизни и сделала горячим проповедником жизненных радостей. Двадцать лет тому назад, презирая человечество, разочаровавшись в самом себе и ненавидя жизнь, он говорил Ольге Николаевне: «Иметь детей – это преступление; ни одно человеческое существо не должно сознательно воспроизводить себе подобных». А теперь, когда он стал чувствовать радость существования и дети Севра – пригорода, в котором он жил, – называли его «рождественским дедом», он гладил их по головам и раздавал леденцы. «Хороша жизнь!» – говорил он сам себе. Но как удержать эту жизнь в ее быстром, неумолимом беге? Для этого, конечно, есть только один способ – наука!
«Болезнь – это не более чем эпизод, – писал он. – Недостаточно заниматься одним только выдумыванием способов лечения; нужно взяться за изучение общего вопроса о судьбе человеческой: почему человек неуклонно стареет и в конце концов умирает, когда в нем еще так велико желание жить?»
И, бросив работу с фагоцитами, Мечников всецело отдался фантастическим наукам о человеческой судьбе и о том, как этой судьбы избежать. Одной из этих наук, науке о старости, он придумал звучное название: «геронтология», а науку о смерти назвал «танатологией». Но что это были за ужасные науки! Идеи их были, разумеется, весьма оптимистичны, но наблюдения и опыты, которые он делал в этой области, заставили бы, вероятно, старика Левенгука перевернуться в гробу, а Пастер, должно быть, проклял бы час и день, когда пустил в свою лабораторию этого сумасшедшего русского. И все же… все же эти опыты послужили исходной точкой для борьбы с одним из самых страшных инфекционных заболеваний.
Мечников содрогался при мысли о смерти, но в то же время отлично сознавал, что он, как и любой другой человек, когда-нибудь непременно умрет. И вот он стал носиться с идеей легкой смерти. Ему как-то попалась заметка о двух женщинах, которые состарились настолько, что у них пропало желание жить, и они сами уже хотели умереть, как уставший человек хочет лечь в постель после тяжелого трудового дня.
«Вот! – воскликнул Мечников. – Это доказывает, что существует инстинкт смерти, так же как существует инстинкт сна. Остается, значит, найти только способ, как прожить в добром здоровье до того возраста, когда у человека появляется естественное желание умереть».
Он стал заниматься упорными поисками таких же удачных примеров, как эти две старухи; он посещал на дому всяких старых ведьм, беззубых и глухих, которые едва слышали то, что он им говорил; он прошел пешком из Парижа в Руан, чтобы повидаться со старой дамой, которой исполнилось сто шесть лет. Но, увы, все эти корифеи крепко цеплялись за остатки своей жизни, и он не встретил среди них никого похожего на тех двух легендарных старух. Но он все равно утверждал: «Инстинкт смерти существует!», противоречащие этому факты его не интересовали.
Он стал изучать старость на животных; ему отовсюду присылали многолетних, поседевших собак и древних котов; он торжественно опубликовал статью о попугае, дожившем до семидесяти лет; у него в саду жили две старые черепахи-самцы, и он пришел в неописуемый восторг, когда эти почтенные животные – в возрасте восьмидесяти шести лет, – сочетавшись браком с двумя черепахами-дамами, сделались отцами целых выводков черепах.
