– Но вы предпочли бы заходить сюда, – сказал Ганнибал.
– Где вам всегда будут рады, – добавила леди Мурасаки.
– Всего хорошего, господин инспектор, – произнес Ганнибал.
Леди Мурасаки проводила инспектора Попиля и вернулась разгневанная.
– Вы нравитесь инспектору Попилю, я вижу – у него это на лице написано, – сказал Ганнибал.
– А что он видит? Что у тебя на лице написано? Опасно задирать его.
– Вы найдете его предельно скучным.
– А тебя я нахожу предельно грубым. Это совсем на тебя не похоже. Если желаешь грубить гостю, делай это в своем собственном доме, – сказала леди Мурасаки.
– Леди Мурасаки, я хочу остаться здесь, с вами.
Гнев ее уже покинул. Но она ответила:
– Нет. Мы будем проводить вместе каникулы и выходные дни, но ты должен жить в школьном пансионе, как требуют правила. И ты знаешь – моя рука всегда на твоем сердце.
И она положила ладонь ему на грудь.
На его сердце. Эта рука, державшая шляпу Попиля, сейчас лежала на его сердце. Эта рука, державшая нож у горла брата Момуна. Рука, схватившая за волосы голову мясника и швырнувшая ее в мешок, а затем поставившая ее на почтовый ящик. Сердце его билось под ее ладонью. Непостижимо ее лицо.
27
Лягушки хранились в формальдегиде с довоенных времен, так что если их органы и отличались когда-то по цвету, теперь они были совершенно обесцвечены. В дурно пахнущей школьной лаборатории на шесть школьников приходилась одна лягушка. Вокруг каждой пластинки, на которой распластался крохотный трупик, собрался кружок учеников, столы были усыпаны крошками и пылью от работы грубых ластиков – ребята делали зарисовки. В классе было холодно, по-прежнему не хватало угля для отопления, и многие мальчики работали в перчатках с обрезанными до половины пальцами.
Ганнибал подошел, взглянул на лягушку и вернулся к своему столу, чтобы сделать зарисовку. Он подходил к экспонату дважды. Профессор Бьенвиль, как всякий учитель, с подозрением относился к ученикам, предпочитавшим сидеть в конце класса. Он подошел к Ганнибалу сбоку и понял, что его подозрения оправданны – вместо органов лягушки ученик рисовал чье-то лицо.
– Ганнибал Лектер, почему вы не рисуете экспонат?
– Я уже закончил рисунок, господин профессор. – Ганнибал поднял верхний лист блокнота: под ним был рисунок лягушки, в точно переданной анатомической позиции и заключенной в окружность, как рисунок человека у Леонардо да Винчи; одни внутренние органы были заштрихованы, другие оттенены.
Профессор вгляделся в лицо Ганнибала. Поправил языком вставную челюсть и сказал:
– Я заберу ваш эскиз. Надо, чтобы кое-кто на него посмотрел. А вы получите за это зачет. – Профессор вернул на место верхний лист блокнота и взглянул на рисунок: – А это кто?
– Не могу точно сказать, господин профессор. Просто лицо, которое я где-то видел.
На самом деле это было лицо Владиса Грутаса, только Ганнибал не знал его имени. Это лицо он часто видел на диске луны и на полночном потолке своей спальни.
Целый год серого света, льющегося в окна школьного класса. Что ж, по крайней мере этого света хватало, чтобы рисовать, а классы менялись, поскольку школьные руководители переводили Ганнибала из класса в класс – сначала в один класс более высокого уровня, потом в другой, и снова, и снова.
И вот наконец школьные каникулы.
В первую осень после смерти графа и отъезда Чио леди Мурасаки стала особенно остро ощущать свои утраты. Когда муж был жив, она устраивала ужины на лужайке перед замком; за столом с ней вместе были граф Лектер, Ганнибал и Чио, они наблюдали восход осенней полной луны и слушали осеннее пение ночных сверчков.
Теперь на террасе своей парижской квартиры она читала Ганнибалу письмо от Чио о том, как идут приготовления к свадьбе, и оба они наблюдали, как луна близится к своему полнолунию, но слышать пения сверчков они здесь не могли.
Рано утром Ганнибал сложил свою раскладушку, установленную в гостиной, и на велосипеде пересек мост через Сену, направляясь в Ботанический сад, где снова сделал запрос в зверинце – тот, что делал уже множество раз. Сегодня есть новости: записка с адресом, написанным от руки.
Через десять минут, чуть дальше к югу, на площади Монж, угол улицы Орлеан, он нашел указанный в записке магазинчик: «Poissons Tropicaux, Petites Oiseaux, & Animaux Exotiques»
[29].
Ганнибал вынул из седельной сумки небольшую папку и вошел в магазин.
Витрина была уставлена рядами сосудов и клеток, откуда доносились щебетание, посвистывание и стрекот, жужжание колес для хомячков. Пахло зерном, теплыми птичьими перьями и рыбьим кормом.
Из клетки у кассы Ганнибала по-японски приветствовал большой попугай. Пожилой японец с приятным лицом вышел из глубины магазина, где он явно что-то готовил.
– Гомекудасаи
[30], месье? – произнес Ганнибал.
– Ирассаимасе
[31], месье, – ответил японец.
– Ирассаимасе, месье, – повторил попугай.
– Продается ли у вас сверчок судзумуши, месье? – спросил Ганнибал.
– Non, je suis desole, Monsieur
[32], – ответил хозяин магазина.
– Non, je suis desole, Monsieur, – повторил попугай.
Хозяин сердито нахмурился, глядя на попугая, и перешел на английский, чтобы поставить в тупик назойливую птицу.
– У меня есть целая коллекция замечательных боевых сверчков. Это яростные борцы, они всегда побеждают и славятся всюду, где происходят бои сверчков.
– Это должен быть подарок для благородной дамы из Японии, которая в это время года тоскует по пению сверчка судзумуши, – объяснил Ганнибал. – Обычный сверчок никак не подойдет.
– Я никогда и не стал бы предлагать французского сверчка: его песня приятна лишь потому, что связана с сезонными ассоциациями. Но у меня нет сверчка судзумуши для продажи. Может быть, ее развлечет попугай? Он владеет обширным японским словарем, набор выражений, которыми он пользуется, охватывает все слои общества.
– А не может ли быть так, что у вас имеется свой личный судзумуши?
На миг хозяин магазина устремил взгляд в пространство. Закон о ввозе насекомых и их яиц в страну в эти ранние годы новой республики был довольно расплывчат.
– А вы хотели бы его послушать?
