Семья гомельских хасидов Нехамкиных: в каком родстве они состояли друг с другом, трудно сказать. Известно по словам Давида Азбеля одно: «Не случайно свела судьба Питомцев этого славного рода в ЧК, ГПУ, НКВД, прокуратуру. Один из этой семьи, Рогинский, достиг даже «сияющих вершин» — был заместителем прокурора СССР». (Журнал «Время и мы», Нью — Йорк, 1989, № 105, стр. 204.)
Беленькие… Тут не разберешься — кто родные, кто однофамильцы, поскольку их шесть человек! Точно известно, что трое — Абрам, Ефим и Григорий — были братьями. В ЧК служил Абрам, Ефим был в Наркомфине, Григорий в Коминтерне… Остальные (с другими отчествами) — кто где: Захар — в совконтроле, Марк — в наркомснабе, Борис — в торгпредстве.
Дейчи… Тут картина очень серьезная. Самый успешный Дейч Я. А. - комиссар ГБ 3- то ранга, Макс Дейч — председатель правления треста «Уголь». Мендель Дейч — деятель Бунда, Л. Г. Дейч — профессиональный революционер. Если к ним прибавить моего нынешнего оппонента Марка Дейча, то Дейчей будет пятеро, они на почетном втором месте после Беленьких.
Сольцев — всего двое: А. Сольц, которого звали «совесть партии», в «расстрельные» 1934–1938 гг. был помощником Вышинского. А Исаак Сольц — служил в юстиции.
Мироновых — два. Но, видимо, не братья, поскольку один, С. Миронов — Король, начальник Днепропетровского НКВД, а другой, Л. Миронов — Каган, — комиссар ГБ 2-го ранга. Были еще братья по фамилии Бак — Аркадий и Соломон. Первый — председатель Губчека в Иркутске, второй черт знает кто, но тоже чекист. Эпштейнов было пятеро, как Дейчей. Можно было бы «братские списки» продолжать, но нет сил рыться по справочникам и выяснять, кто есть кто. Картина и без того впечатляющая.
Семен Ефимович Резник может быть спокоен, его фамилия встречается в справочниках лишь однажды: в историю вошел российско-американский революционер И. Резник.
Ну а о Кагановичах с тремя расстрелянными братьями я уж писать не буду. Это все знают. Кстати, почти все упомянутые мною здесь родственники и однофамильцы были расстреляны (кроме Дейча и Резника) в 1937–1938 гг. Словом, настоящая братская могила.
* * *
В новейшей истории образовались, грубо говоря, два враждебных друг другу подхода к освещению репрессий 20-30- х годов. Кто — русские или евреи задавали тон в карательных органах?
В начале перестройки мне попалось на глаза стихотворение Фазиля Искандера, опубликованное в «апрелевской» газете «Литературные вести», редактируемой Оскоцким. Искандер нарисовал в стихотворении образ, как это ему виделось, «типичного» чекиста: русского, русоволосого, который к тому же был «синеглазый, дерганый слегка». Словом — парень из «вологодского конвоя», жестокость которого писатели — демократы попытались сделать сущностью ЧК — НКВД. Такие же усилия предпринимала Л. К. Чуковская, когда, вспомнив, что одним из следователей по делу академика Вавилова был чекист по фамилии Хват, писала:
«Десятки тысяч потенциальных хватов, мучавших Вавилова, (…) сломавших на следствии 2 ребра Ландау — всегда подспудно таились в нашем народе? Каково их социальное происхождение?» (Д.Самойлов — Л.Чуковская. Переписка. М., 2004, стр. 285).
Особенно меня трогает это «в нашем народе» и о «социальном происхождении». Думаю, что она была достаточно информированной женщиной, чтобы знать, кто руководил НКВД и ГУЛАГом в те времена. Но о своих — молчок. Во всем виновны русские хваты.
Особенно подробно и тщательно тема «вины русских» разработана в воспоминаниях бывшего энкаведешника и литератора, зятя одного из главных чекистов Г. Бокия, Льва Эммануиловича Разгона. Блистательно проанализировал все эти разгоновские комплексы Вадим Валерианович Кожинов в работе «Загадка 1937 года». Лучше, чем он, не скажешь о мемуарах Разгона, изданных в 1988–1989 гг. трехмиллионным (!) тиражом. Кожинов подробно анализирует главу из воспоминаний Разгона, которая называется «Корабельников». В ней речь идет о рядовом энкаведешнике, занимающем низшее место в служебной иерархии. Корабельников попал в тот же лагерь, где сидел Разгон, представлял из себя тип человека — лакея, подобострастно глядящего на начальство. Даже о свергнутых генералах ЧК — Бокии, Бермане, Паукере — он говорил в лагере с восхищением. Никакого зла он Разгону не сделал, был его постоянным собеседником, но Разгон признается: «Из множества злодеев, которых мне пришлось встретить, Корабельников произвел на меня особо страшное впечатление», «его прямые пшеничные волосы… снились по ночам, и я стонал во сне и просыпался, покрытый липким потом… И сейчас (то есть полвека спустя! — Ст. К.) я совершенно отчетливо вижу его круглое и плоское лицо… Когда я думаю о нем, меня начинает бить дрожь от неутоленной злобы». Не начальников Корабельникова, чьи кровавые приказы он исполнял, а именно этого ничтожного винтика ненавидит патологической ненавистью энкаведешник Лев Эммануилович Разгон.
«И это, — пишет Кожинов, — может иметь только одно объяснение: Бокий и ему подобные все — таки «свои» (пусть даже они приказывали убивать и «своих»!); напомню, что Бухарина — Лурье, по её признанию, не смогла дать пощечину «своему» Андрею Свердлову» (Андрей Свердлов — человек их клана и друг детства — первым допрашивал жену Бухарина). Однако мысль Кожинова идет дальше: «Но вернемся к сюжету «с Корабельниковым. По — видимому, одна из причин (или даже главная причина) его появления в книге Разгона — попытка как бы «переложить» на него «вину» за 1937 год. Ведь в заключение своего рассказа о Корабельникове Разгон заявляет; «В моих глазах этот маленький и ничтожный человек… стоит неподалеку от главного его бога — от Сталина»… Что ж, может быть, Разгон с определенной точки зрения прав? Вот, мол, наверху вождь, диктатор, в конце концов, «царь», «самодержец» Сталин, внизу — «представители народа», рядовые Корабельниковы, а посредине разгоновский» клан», обреченный быть раздавленным сближающимися друг с другом, «вождем» и «народом» (стр. 471).
Многие соплеменники Разгона и Дейча занимались коллективным подлогом, пытаясь сделать русских ответственными за кровь 1937 года. Энкаведешник Хенкин (племянник популярного юмориста 30-х годов), ставший в 70-х и 80-х годах сотрудником радиостанции «Свобода» («своих» энкаведешников даже туда на работу брали) писал в воспоминаниях почти то же самое, что его старший товарищ Разгон о замене «кадров» в «органах»: «...На место исчезнувших пришли другие. Деревенские гогочущие хамы. Мои друзья (по НКВД. — Ст. К.) называли их «молотобойцы» (Хенкин К. Охотник вверх ногами. М., 1991, стр. 36).
Поэту Фазилю Искандеру полезно было бы знать, кто создавал культ ЧК в эпоху Ягоды, Агранова, Бермана. «Чекисты, механики, рыбоводы»… «весёлые люди моих стихов» — Э. Багрицкий (Дзюбин); «Пей, товарищ Орлов, председатель ЧК» — М. Светлов (Шейнкман); «Чтобы прошёл художник школу суда и следствия и вник в простую правду протокола, в прямую речь прямых улик» — П. Антокольский; «Меч большевистского Марата» — А. Безыменский; «Довольно! Нам решить не ново. Уже подписан приговор» — М. Голодный (Эпштейн); «Во имя чекистской породы» — П. Коган и т. д. Словом, чекисты — евреи руководили ГУЛАГом, а евреи — поэты восхваляли их подвиги. У русских поэтов той же эпохи — Твардовского, Исаковского, Смелякова, Заболоцкого — таких пафосных строчек в честь чекистов мы не найдём. А у евреев не только поэты, но и критики дули в ту же дуду. Откроем, к примеру, «Литгазету» от 1 мая 1937 года. В ней статья Э. Дельмана — отца Натана Эдельмана. Такой пахучий панегирик Волго-Балту — концлагерю, руководимому Л. Коганом, С. Фириным, Я. Раппопортом, Н. Френкелем, хоть нос зажимай. Пусть это знает Марк Дейч. Так что честь советского еврейства в разборках на тему «Кто виноват» спас из писателей, может быть, единственный праведник Юрий Домбровский. Да ещё в какой — то степени Валентин Катаев, если вспомнить «Уже написан Вертер» (после чего он был объявлен антисемитом). Остальные — Борщаговский, Гроссман, Чуковская, Хенкин, Галич, Разгон (да несть им числа!), ну и, конечно же, Дейч с Резником — эти десятилетиями надрывались, чтобы всю кровь 1930-х годов взвалить на русского человека, на «вологодский конвой»… Но никто (кроме Разгона) из них не сидел. Сидел, и много — Юрий Домбровский. И его показания никаким ихним гевалтом не заглушить. Он единственный понял, что евреям надо покаяться. Низкий поклон его памяти за мужество.
