– С непредвиденными, говоришь? – Холл, заложив руки за пояс, увешанный пистолетами и флягами, начал расхаживать туда-сюда. – Все это время мне рассказывали истории – жуткие истории, от которых стражу делается не по себе. Ветры перемен, дующие над следующими столетиями, настолько дурно пахли, что слухи о них доносились даже до меня в открытом море. Вообрази, сынок, как же я удивился, когда прибыл сюда порасспрашивать стражей Айронвуда, не схватили ли они тебя, и обнаружил их всех в недоумении, куда же подевался тот проход. И тут появляешься ты – прямо из воздуха.
Николас отодвинулся на полшага, мотая головой, уставившись на обожженную руку.
– Сохрани и помилуй! – воскликнул Холл, хватая его руку и поворачивая ладонью кверху. – Сынок, что это? Что с тобой случилось?
Николас проморгался, пытаясь утихомирить поток сомнений. Холл приобнял его за плечи.
– Все… Все кончено. Он мертв. Все проходы закрылись.
Приемный отец понял его с полуслова, застыв от потрясения.
– Пожалуй, расскажешь по дороге, – сказал он, взяв себя в руки. – Сегодня ты обедаешь с Чейзом и командой. Они будут вне себя, увидевшись с тобой. Николас, и я просто вне себя от радости, что вижу тебя целым и невредимым.
От эмоций, заливших его сердце при этих словах, стало до невозможности тесно в груди. Он мечтал об этой минуте. Но и о многих других тоже.
– В том-то и дело, – пробормотал он, оглядывая пляж. – Не уверен, что могу сказать о себе то же самое.
Случившееся всплывало урывками в течение многих недель, пока «Челленджер» бороздил Атлантику в поисках новой добычи. Николасу казалось, что какая-то его часть рассчитывала, будто, если он не станет признавать того, что случилось, прошедшие недели постепенно станут простым воспоминанием и перестанут преследовать его наяву.
Разумеется, такой удачи ему не выпало.
Война за независимость продолжалась как и прежде; матросы распевали песни, знакомые, словно небо; рутина службы стала гипсом, который еще удерживал его целым. Все подчинялось своему ритму, понял он, как приливы и отливы. Любовь, разлука. Работа, отдых. Боль, ром.
Холл не трогал его, проявляя терпение, от которого Николасу порой делалось стыдно, что он ведет себя, как малый ребенок. Но и терпение Холла имело свои границы. Его вопросы становились все конкретнее. Николас поймал себя на мысли, что рад постоянному присутствию команды. Она давала ему прикрытие, основание ни о чем не рассказывать. Будучи стражем, Холл единственный на корабле владел ключиком от их тайного мира. А теперь оставался единственным, кто помнил девушку, вышедшую в дыму и хаосе на палубу «Решительного», очаровав на корабле всех мужчин, которые теперь не могли ее вспомнить.
Так что Николас улыбался с Чейзом, позволял мягкому волнению на море убаюкивать себя, смаковал тепло солнца, растекавшееся от сердца к пальцам, когда он вышагивал по палубе на вахте. Море, он знал, было ему лекарством. И время, переставшее быть врагом, теперь существовало просто, чтобы идти вместе с ним, а не терзать его. Лишь изредка где-то глубоко внутри что-то тянуло или дергало зажившие шрамы на руке.
Но иногда, когда он уставал после работы, или тесно обнимал кружку, или ослаблял тиски, в которые заковал свое сердце, у него начинал заплетаться язык.
– Похоже, в гавани пакетбот, – объявил Чейз, протягивая ему подзорную трубу. – Возможно, у них найдутся для нас новости с войны.
Команду ночь на берегу в Порт-Ройяле беспокоила, но Чейзу не терпелось узнать, как продвигается война, и как вырос – если вырос – континентальный флот. Они с трудом ушли от преследования семидесятичетырехпушечного линейного корабля всего несколько дней назад, и Чейз все кипятился от разочарования, что сражения так и не случилось. Теперь он барабанил пальцами по лееру, выбивая сигнал атаки, не в силах терпеть то, что пока не мог выразить словами.
– Когда ты успел заделаться вигом? – поинтересовался Николас, встречаясь с другом взглядом. – Держу пари, ты не жаждешь услышать новость об очередном поражении Вашингтона.
На самом деле, Николасу было ужасно любопытно, изменилось ли что-то в ходе военных действий, когда временная шкала вернулась к исходному состоянию. И одновременно ужасно страшно.
– Он не потерпел поражения на Лонг-Айленде, – Чейз выпятил нижнюю челюсть, теперь отяжелевшую от светлой щетины, недовольно щуря светло-голубые глаза на Николаса. – Это была стратегическая передислокация.
Впервые за долгое время Николас расхохотался настоящим смехом.
– Ты прямо как Этта: вступил в навоз и называешь его почвой.
Он даже не понял, отчего вдруг брови Чейза полезли вверх, почему в его ухмылку пробрался вопрос.
– Этта?
Морская вода, плеснувшая Николасу в лицо, не охладила жара крови под кожей, не разжала сдавленное сердце.
– Это…
– Э-э-э-тта. Этта, Этта, эта Этта, – Чейз играл с именем, на все лады перекатывая его во рту. – И кто же эта очаровательная Этта? Да полно тебе дуться: разумеется, она очаровательна, если привлекла твое внимание. И где она? В Чарльстоне? Так вот кто тебя так задержал?
Николас прижал ладонь к горлу, ослабляя шейный платок, чтобы пустить больше воздуха в грудь. Холл-то был стражем, но Чейз и другие члены команды – нет. И теперь на лице Чейза не отразилось и следа узнавания – Этта была для него совершеннейшей незнакомкой.
– Говорил я ребятам: простая болезнь не помешала бы Нику сразиться! Ну, рассказывай: она оказывала нежную… помощь?
Николас закрыл глаза, явственно ощущая прикосновение ее мягкой щеки к коже. Шлюз распахнулся, и поток чувств и воспоминаний захлестнул его, подобно урагану. Он не позволял себе мечтать о ней, видеть ее во сне, разве что в кошмарах: как ее мать медленно истекает кровью, как она всхлипывает от боли, как возвращается в будущее совершенно одна. Теперь же мысли о ней захватили его, пронзили сердце, будто гарпуном, и укрыться от их сокрушительного натиска он мог не больше, чем от озабоченного взгляда Чейза.
– Ник, – позвал его Холл. – На пару слов, пожалуйста.
Чейз хотел хлопнуть друга по плечу, но Николас ловко увернулся, не отрывая взгляда от черной ленты, стягивавшей седеющие рыжие волосы капитана, и последовал за ним в каюту. Холл запер дверь, Николас, не нуждаясь в приглашении, сел на один из стульев перед внушительным столом, на котором то подавали ужин, то расстилали карты.
Капитан плеснул в стакан янтарной жидкости и облокотился о столешницу. Николас принюхался, но его слишком занимал туго затянувшийся узел под ложечкой, чтобы пить прямо сейчас.
– Ты выглядишь хуже, чем когда я тебя нашел, – наконец промолвил капитан. – Видеть тебя таким мне невыносимо. Если сам не расскажешь, в чем дело, я велю килевать тебя, пока ты не начнешь выковыривать морских уточек изо рта.
– Я поправился, – сказал Николас, не отрывая глаз от карты колоний, от узкой гавани Манхэттена. – Даже рука прошла.
