— Ну как же нет? — возразила я. — Вот эти серые полосочки — это придуманные кем-то слова, которые другим кем-то положены на бумагу для того, чтобы третий кто-то смог их прочесть.
— Что же этот придумщик такие маленькие слова придумывает? Глаза можно сломать, разглядывая эту твою книгу.
— Слова-то, Дусь, он придумывает большие, бывает, даже огромные. Это тот, кто кладет их на бумагу, делает слова маленькими, чтобы их больше в книгу поместилось. Большие слова, конечно, читать было бы легко и просто, и очки не понадобились бы. Но тогда и удовольствие от книги было бы маленьким, быстро заканчивающимся. Вот представь себе, сосиску и говяжью косточку. Обе они дарят тебе удовольствие, только вот косточку ты будешь грызть долго, а сосиску — ам! — и всё, закончилось удовольствие.
— Слушай, а что если из больших слов наделать много маленьких книг? Ведь когда сосисок много, то и удовольствие будет большим — озарилась идеей Евдокия.
— Слушай, а что если ты немного помолчишь, я немного почитаю, а потом мы еще поговорим — не впечатлилась я идеей.
Что в Дусе хорошо — она легко обижается, и так же легко забывает обиды. Вот и сейчас она поначалу обиженно примолкла, потом привалилась ко мне теплым боком и уже через пять минут крепко спала, сопя столь упоительно и сладко, что я едва успела снять очки и засунуть их в чехол. И тут же заснула.
*****
Закон сохранения тепла: с утра встал — затопи печь. И я стараюсь его соблюдать. Заспанная, неумытая и неодетая, шаркаю тапками в соседнюю маленькую комнату, где стоит остывшая с вечера печь. Бросаю в нее несколько смятых бумажных листков, пару горстей сухой коры, несколько разнокалиберных щепок, поджигаю обрывок чего-нибудь бумажного и бросаю его поверх ранее набросанного. Жду, когда разгорятся щепки и кора, кладу в этот новорожденный костерок небольшое поленце, на него — крест-накрест — другое. И вот уже затрещало, заполыхало, задышало в лицо теплом.
Через полчаса стенка между «печной» комнатой и комнатой, в которой мы все обретаемся, становится горячей, и от этой огромной «батареи» — от пола и до потолка — становится тепло по всему дому, построенному вокруг печки. Холодно только на веранде, куда Дуся бегает остывать, перегревшись. Кошки этого не понимают категорически — что значит перегрелась? Они лежат вдоль стены, прижавшись к ее горячему боку, и не выказывают никаких признаков перегрева. Никогда. Ни при какой температуре
Впрочем, подобное теплолюбие не мешает котам бегать на улицу в поисках мышей. А вчера одну мышь застукали прямо в доме, прямо на кухне, прямо не знаю, где именно, но поутру она покоилась прямо на кухонном столе — маленькая, худенькая, со страдальческим личиком. При виде покойницы, мое лицо стало не менее страдальческим, а перст указующий гневно уткнулся в сидящих вокруг стола кошек — кто? Выяснилось, что никто. Правда, Дуся попыталась наябедничать, но успела лишь выкрикнуть «а я знаю кто». Ей тут же навешали оплеух, обшипели и обплевали, после чего Евдокия, пробормотав «ничего не знаю, ничего не видела», ушла страдать в сад.
День потек своим чередом. Дров принесла, сложила у печки, вышла с ведром за водой, принесла, нагрела, вымыла посуду, приготовила завтрак, накормила всю честную компанию, наградила себя чашкой кофе с кусочком кекса, подбросила поленьев в печь, посмотрела в окно — дождь, еще раз наградила себя и полезла в интернет — куда же еще лезть в такую погоду?
В доме тепло, потрескивают дрова, спят кошки возле печки, Евдокия посапывает на прикроватном коврике, еще немного кекса осталось в буфете.
Осторожно спрашиваю себя — это счастье? И осторожно себе отвечаю — да.
А еще у нас на чердаке (на нашем чердаке — уточняет Дуся) поселилась сова. И теперь она, составляя конкуренцию Евдокии, ловит в саду мышей (наших мышей — уточняет Дуся).
— Зачем она нам? Прогони ее — говорит Евдокия.
— Ты предлагаешь мне лезть на чердак с нотой протеста? — спрашиваю я.
Дуся измеряет глазом расстояние от земли до чердака.
— Высоко. Не долезть — с сожалением констатирует она. — Может, ты на нее помашешь чем-нибудь?
— О, что касается махания — это по твоей части. Садись и карауль: как высунется — маши на нее хвостом, лапами, ушами.
Такой расклад Евдокию не устраивает. Она рассчитывала, что я проделаю некие магические пасы руками, и сова, роняя перья, улетит восвояси. Оказывается, надо самой сидеть, караулить, махать.
— Ладно, пускай живет. А в дом она не полезет?
— Дусь, наш дом так плотно нашпигован кошками — ни одна птица не полезет.
— Все равно, пойду, скажу Анфисе, чтобы была начеку.
Под вечер сова смутной тенью мелькает из-под крыши, улетает на ночную охоту. Никто при этом ей не машет — ни навстречу, ни вслед. Та, которой это поручено, крепко спит возле печки, сложив ноги пучком и оттопырив верхнюю губу.
И снится ей, что они сидят с совой и пьют чай с сосисками. И сова говорит — дорогая, Дуся, сто лет прожила я на белом свете, но такой прекрасной собаки, как ты, до сих пор не встречала. И Дуся приветливо машет ей хвостом и думает, как хорошо, что на нашем чердаке живет наша сова. А мышей на всех хватит, еще и останется.
*****
И все-таки заболела. Я так часто, так страстно просила Его не посылать мне болезни, что, видимо, Ему стало интересно — а почему, собственно? Для начала, мне были посланы озноб и температура. Потом, что-то там прикинув, Он добавил кашель. И стал смотреть — что теперь будет.
А было вот что. С утра разложив еду по звериным мискам, и затопив печь, я залегла с книгой под одеяло. Героине почти удалось уйти от погони, машина мчалась по лесной дороге, ветки хлестали по лобовому стеклу… но тут в дверь заскреблись, и я пошла открывать. Вторглась Евдокия, наспех похлебала воды из ведра, сопя и толкаясь вывалилась обратно, больно наступив мне на ногу в дверях.
Закрыв дверь, легла читать дальше…а он ей говорит — попалась, голубушка, сейчас тобой серьезно займутся и ты нам все расскажешь… но тут в дверь ударили чем-то тяжелым, и я пошла открывать. Ввалилась Дуся с криком «козёл…наш огород…обнаглел…я ему…сейчас я ему еще», и тут же вывалилась обратно, оставив после себя наэлектризованное пространство.
Закрыла дверь, легла читать дальше…она лежала на его плече, гладила ладонью трехдневную щетину, он целовал ее пальцы… но тут дверь стали сносить с петель, и я пошла открывать.
— Этот козел!.. — закричала ворвавшаяся Евдокия.
— Дуся!!!!!!! — закричала, выведенная из себя, я. — Если ты не прекратишь бегать туда и обратно, и не оставишь меня в покое, я возьму и умру.
— Нет — испугалась Дуся — только не это.
И полезла вместе со мной в кровать. Там она положила себя мне на живот, все двадцать килограммов, и стала меня жалеть. Сначала одну руку, держащую книгу, потом — другую, потом, отодвинув носом книгу, пожалела одну щеку, потом — другую, потом — очки… и я перестала что-либо видеть.
