Весной прорезались ноги, но представление о талии все еще было смутным. А вот летом…
Однажды, перебегая глазами от талии к талии, он встретился с другими глазами, большими и серыми. И влюбился сразу и навсегда, даже не рассмотрев толком талию с ногами. Он был выше ее на три сантиметра, и казался себе большим и сильным. За это любил ее еще больше.
А ей нравились высокие мужчины. Поэтому она ходила с высоко поднятой головой, тянулась своим маленьким личиком к проплывающим в вышине мужским лицам. Как подсолнух к солнцу. И тайно мечтала о двухметровом принце.
А этот, маленький, пусть пока будет. Должен же кто-то быть рядом.
Весна и пельмени
Она любит его. Безмолвно, безнадежно.
А он любит пельмени. Со сметаной.
Зато ее любит мама, и ждет по вечерам с работы.
Маму любит ничейный кот, которому та выносит плошку молока.
Кота любит мальчик, бабушкин любимец, но папа против кота в доме. От кошек одни блохи, говорит он.
Папу любит сотрудница — старая дева, живущая с мамой.
А папа ест пельмени, и смотрит в окно.
За окном весна и девушки с немыслимыми ногами. Которых тоже кто-то любит, или вот-вот. Потому что весной все начинены любовью. Даже пельмени.
Страх
Они дошли до магазина, и мама сказала:
— Стой тут, никуда не уходи, я скоро приду.
И ушла. А он остался стоять. И стоял так довольно долго. Потом еще долго. Потом еще. Потом вдруг понял, что мама уже не придет. Никогда.
Сначала он тихонько заплакал. Но потом вспомнил, что мама не одобряет слез. И плакать перестал. Но тут же вспомнил, что мамы у него больше нет, и зарыдал в голос.
Вот почему-то плачешь глазами, а течет из носа. Он попытался вытереть сопли рукавом, но только размазал их по щекам. И от унижения, что вот стоит он с распухшим носом, весь в соплях и слезах, как выброшенный за дверь щенок, он завыл отчаянно и вдохновенно.
— Ты чего ревешь? — возле него притормозила тетенька с двумя красивыми пакетами.
— Мама ушлааааа — прорыдал он.
— Ну, раз ушла, значит, придет — сказала тетенька, порылась в пакете, сунула ему в руку пряник и пошла себе дальше.
Он машинально откусил от пряника, но жевать не смог, так как плакал и икал одновременно.
— Чей ребенок? — рядом возник маленький старичок в больших очках. — Мужчина, это ваш ребенок? — обратился он к лысому дяденьке.
— Зая, нам тут ребенка предлагают — сказал дяденька толстой тетеньке.
— С ума сошел? — сказала толстая зая. — Нам своих девать некуда — и поволокла дяденьку прочь. Домой. К детям.
Мальчик устал плакать, закрыл глаза, чтобы никого и ничего не видеть, и сел прямо на землю.
— Встань немедленно, простудишься — заволновался старичок. — Что же это делается? Ничейные дети на земле валяются. Вот оно — нынешнее поколение. Никакой ответственности. Надо милицию вызвать, пусть разберутся.
— Не надо никого вызывать — раздался рядом знакомый голос. Мальчика взяли за шкирку и поставили на ноги. Ткнули в нос платком — сморкайся. Потом быстро и ловко вытерли лицо и провели рукой по волосам так, как только мама умеет делать.
И они пошли домой. Обе руки у мамы были заняты сумками с продуктами, поэтому мальчик крепко держал ее за рукав. Он смотрел на маму и не мог насмотреться. И все время спотыкался.
— Смотри под ноги — сказала мама.
— Я так люблю тебя — сказал он. — Ты больше меня не бросишь?
Мама споткнулась. Потом остановилась, поставила сумки на землю и присела на корточки перед мальчиком.
— Балда — сказала она и поцеловала его в правый глаз.
— Рева-корова — сказала она и поцеловала его в левый глаз.
— Я никогда, запомни, никогда тебя не брошу. Нужно быть последней дурой, чтобы разбрасываться такими мальчиками.
Он сразу ей поверил. И всю оставшуюся дорогу уже не цеплялся за ее рукав, а скакал вокруг на одной ножке, забегал вперед и, оттуда, махал маме рукой — я здесь.
Ноготки
С утра у нее разболелся локоть. Правый. С чего бы? Не ударялась, не опиралась, тяжелого не таскала. Но болит ужасно. Хотела пожаловаться мужу, но тот успел открыть рот первым:
— Вроде бы в горле першит. Ну-ка, посмотри, что там?
Посмотрела. Там было темно, сыро и пахло окурками.
— Давай к окну подойдем — сказал муж.
Подошли.
— Не вижу ничего такого — сказала она. — Нормальное горло.
— Но я же чувствую — упрямился муж. — Дай зеркало.
Долго разглядывал.
— Может быть мне температуру померить?
— Давай я тебе заварю календулу — сказала она.
— Завари, завари — одобрил муж. — Пойду, пожалуй, прилягу.
Пошел. Прилег, с ноутбуком в обнимку. А она стала рыться в кухонном шкафу, где еще с прошлого года валялась коробка с сухими цветками календулы. Бабушка называла их ноготками.
«Почему ноготки?» — думала она, раздвигая на полках пакеты с макаронами и банки с крупами. Потом вспомнила, как, отцветая, календула образует круглые корзиночки. Если размять такую корзиночку в пальцах, она рассыплется на множество тверденьких полумесяцев, похожих на кошачьи коготки. «Вот — подумала она. — Правильнее будет коготки, а не ноготки».
Локоть болел все сильней, и она старалась действовать левой рукой. Неудобно, конечно, но если не спеша и осторожно — вполне. Коробка с коготками, то бишь, календулой, нашлась внутри большой фарфоровой кружки. Видимо, предполагалось, что в этой же кружке календулу можно будет заваривать.
Она поставила на газ чайник, насыпала в кружку оранжевый прах, бывший когда-то живым и цветущим, дождалась, когда чайник закипит, и залила прах клокочущей водой. Смотрела, как золотыми рыбками плавают в белом фарфоре разбухшие лепестки, тихонько поглаживала ноющий локоть.
— Скоро ты там? — слабым голосом обозначился муж.
— Сейчас, сейчас — торопливо схватила кружку правой рукой. Локоть выстрелил такой болью, что кружка полетела на пол, и, достигнув его, раскололась надвое. Золотые рыбки поплыли по линолеуму, норовя заплыть ей под тапки.
— Ну, что тут у тебя? — муж возник на пороге.
— Локоть болит — сказала она.
И, наконец-то, заплакала.
Две плюс один
Ночное небо так обильно усеяно влажно мерцающими звездами, что, кажется, вот хлопни погромче в ладоши, и на плечи, как роса с придорожного куста, посыплются серебристые капли.
