…И тут меня ждал, как кредитор для неизбежной расплаты, тот, кто придавал форму женщинам, у которых я брал уроки разврата. Я понял это тотчас же, как только Мариэтта рассказала мне свою жизнь. Мы лежали рядом на кровати. Огонь отбрасывал на нас свой красный свет, и моя любовница, которая благодаря отсутствию своего друга была этой ночью свободна, не без любования описывала мне этого человека. Я слушал Мариэтту. Она говорила, не повышая голоса, и ее губы, ее глаза находились так близко от моих губ, от моих глаз, что она не могла лгать… Я следил еще и по ее глазам за тем, как она неторопливо, не пропуская ни одной подробности, рассказывала о пороках Фернана. Она раскрывала его передо мной со всех сторон, жестоким и деспотичным, исступленно воплощающим на практике идеи, почерпнутые им из книг, с его циничными комментариями и прямолинейными объяснениями, обильно пересыпанными непристойными словечками, которые подстегивали его страсть. Мариэтта даже и не думала возмущаться. Она снова и снова возвращалась к описанию этих картин, как художник, который, добиваясь полного сходства, с тщанием наносит на полотно новые черты и штрихи, не зная порой, где стоило бы остановиться. Мариэтта не останавливалась. Иногда она делала паузу и смотрела на меня, прикрывая неискренней улыбкой признание в потакании самым грязным пристрастиям своего приятеля, а потом все равно продолжала свой рассказ тем же доверительным тоном.
Какое удовольствие она могла находить в том, чтобы сообщать мне, каким образом обращался с ней секретарь суда? Хотела ли она, чтобы ее пожалели? Я не жалел ее… Я видел ее с этим человеком, побежденную им, порабощенную его вкусами и его привычками, принадлежащую ему больше, чем мне. И тогда у меня появлялась мысль о некоем своеобразном обмане. Потом Мариэтта, понуждаемая безудержным желанием выговориться, а также стремлением убедить меня в своей искренности, поведала мне и о том, что отталкивало ее. Она вспоминала испытанное ею отвращение, удивление, непривычные ощущения и вообще странное воздействие всех этих гнусностей на ее чувства.
— А потом? — поинтересовался я, удивленный, что не чувствую никакой ревности.
А потом все вдруг превратилось в сплошной бред… Мариэтта прервала свою исповедь, чтобы прижаться ко мне, опрокинуть меня. Она держала меня под собой, звала меня хриплым голосом, произносила слова, которые тот, другой, говорил ей, повторяла их… подстегивала себя ими, словно тысячами ремней, и в конце погружалась в такое безрассудство, что я уже переставал понимать, чем же я являюсь для нее.
Повинуясь всем ее капризам, я отчетливо понимал, какие чувства ею владели. Но из нас двоих я был более слабым, и Мариэтта властвовала надо мной. Она как бы привносила в наши ласки какое-то влияние извне и, замечая это, получала еще большее наслаждение.
Вскоре это стало мешать нам любить в нас что-то такое, что не напоминало бы нам того третьего, должниками которого мы были, каждый по-разному: Мариэтта — обманывая его, а я — оценивая изменения, произведенные им в моей любовнице. Любой другой, наверное, испытывал бы к нему ненависть. Я был на это неспособен. Мариэтта была мне дороже моей ненависти. Она заставляла меня забывать про ненависть. Более того: мною владели только желания, а что именно их рождало — сама ли встреча с моей любовницей, или все-таки играли роль те острые приправы, которые она добавляла к нашим любовным забавам, было мне безразлично — настолько самих этих забав хватало, чтобы питать мою радость.
Выходило, что Мариэтта стала мне менее дорога, чем те удовольствия, которыми она меня вознаграждала за мою склонность к ней, и в один прекрасный день я вдруг понял, что не люблю ее так, как мне казалось. Она была всего лишь женщиной, и именно без этой женщины я не смог бы обойтись, а не без нее, Мариэтты… Появись вдруг другая женщина, сложенная, как моя любовница, высокая, бесстыдная, чувственная, не знающая никаких запретов и всегда готовая принять меня, подмени она вдруг Мариэтту, и нет ни малейшего сомнения в том, что я держал бы себя с ней точно так же. Однако Мариэтта обладала для меня странным очарованием еще и оттого, что, будучи моей любовницей, она была одновременно любовницей Фернана, и именно на это совместное обладание я натыкался всякий раз, когда хотел лучше понять, что же меня привлекает в ней и почему она так необходима для моего счастья.
XIII
Без этого совместного обладания, когда я все время боялся, как бы Мариэтта не ускользнула от меня, моя страсть к ней, конечно же, не продержалась бы долго на таком накале. Между тем Мариэтта, с помощью расчетливых уловок и сознательного нарушения равновесия, поддерживала во мне мысль, что она принадлежит мне меньше, чем моему сопернику. Правда, у меня было перед ним преимущество в том, что я знал, какие средства он использует, чтобы доставить Мариэтте настолько острые ощущения, что она старалась добиться их и во время наших любовных утех. Однако вскоре мне перестало хватать этого преимущества. Мне захотелось взять верх над Фернаном в той признательности, которую в глубине души смутно питала к нему моя любовница, а также заставить ее более не чувствовать себя обязанной держаться за меня всего-навсего по старой привычке или по каким-то своим соображениям с привкусом извращенности, которые она принимала в расчет, чтобы изменять мне в конце концов нисколько не меньше, чем своему другу. Это было для меня невыносимо. Сравнивая себя с Фернаном, я не смел даже подумать о том, кого бы она предпочла, если бы вдруг ей пришлось выбирать. Я знал, что это был бы не я, но ничто пока еще не торопило мою любовницу с подобным выбором, а я и не думал, что когда-нибудь ей придется его сделать.
Фернан ничего не знал о наших встречах, но, говоря о нем, чего мы не забывали делать почти никогда, и пытаясь зайти еще дальше в ласках и совокуплениях, в том единственном, что доставляло Мариэтте удовольствие, я постоянно обнаруживал его между нами, неотступного, как наваждение. Мариэтта купила все те непристойные книги, которые питали его страсть. Это избавляло ее от пересказа мне их содержания. Я читал их вместе с ней, останавливаясь на каждой странице, обдумывая сведения, которые она приносила мне в помощь, и экспериментируя — деталь за деталью. Мариэтта, приученная к подобной практике, действовала на меня сильнее, нежели все эти мерзкие произведения, и в конце концов, либо потому, что я был моложе своего соперника, либо потому, что мое тело и тело Мариэтты были более приспособлены друг к другу и испытывали больше взаимной симпатии, но только мне показалось, что моя любовница вкусила со мной такие сильные наслаждения, что они превзошли все остальные.
Ведь для этой женщины, столь обстоятельно разбиравшейся в средствах, доставляющих наслаждение, только оно одно и имело значение. Я это прекрасно понимал. Мариэтта не говорила мне больше о Фернане, как делала это еще совсем недавно, и я не сомневался в том, что теперь она воздержится, беседуя с ним, от комплиментов по поводу приемов, которым он ее обучил… Значит, теперь я был для Мариэтты всем. Она призналась мне в этом. И в то мгновение я почувствовал беспредельное удовлетворение.
Чтобы еще раз вкусить от владевшего мною тогда опьянения, перенесемся, как это делаю я, в тайну, окружавшую наши встречи, в ту комнату, где с кровати, укрытой в алькове, длинными складками ниспадала драпировка, к мебели из красного дерева и к тому великому множеству провинциальных мелочей, которые мы любим в какой-то мере еще и из-за того, что видим в них своего рода внимательных и безмолвных свидетелей, поверенных наших тайн! Что-то от подобных чувств входило и в ощущение, возникшее у меня тогда благодаря Мариэтте, ощущение превосходства над мужчиной, который когда-то отнял ее у меня… и что-то еще помимо этих чувств, что-то более сладострастное и менее нежное.
