— Ты!.. Ты!.. Ты!.. Ты!..
XV
Я сейчас уже не так молод, чтобы, вспоминая о том, какой страстной привязанностью прониклась ко мне Мариэтта после этой сцены, заключить, что нет лучшего способа понравиться женщинам, чем бить их. Но тогда я был в этом уверен, и моя любовница тоже. Мои взбучки заставляли ее забывать о своих несчастьях. Она добивалась их, любила их, так как после того, как она безропотно переносила их, ей было особенно приятно простить мне мою неистовость и причину, ее породившую… Я должен сказать, что, начиная с того раза, когда Мариэтта предоставила моей прихотливой натуре возможность утвердиться в столь грубой форме, мне хватало любого пустяка, чтобы моментально впасть в сильный гнев. Например, мысль о том, что мой соперник не был уже для Мариэтты тем любовником, каким она его описывала, наполняла меня агрессивными желаниями. Это ставило меня по отношению к нему в столь дурацкое положение, вызывая во мне ощущение своей неполноценности; я с большим трудом мог это вынести, так что порой даже моя любовница была бессильна утолить тоску.
Бедняжка это понимала. Вот почему, для того чтобы избежать унижения и не оказаться брошенной и Фернаном и мной, она ухитрялась подливать масла в пламя наших ссор и, превращая их в битвы, безропотно считать наносимые ей удары.
Я мог бы теперь пользоваться более частым отсутствием Фернана и проводить большинство ночей с Мариэттой, даже в ее постели, потому что он там не спал, но у меня пропало всякое желание делать это. Кроме того, мне казалось, что Мариэтта уже не обладает больше ни тем пылом, который я знал в ней, ни тем упорством и трепетом в поиске наслаждений, которые толкали ее в глубины развращенности. Я видел, что, покидая ее, этот ужасный человек, прививший ей эти вкусы, оставил ее, в сущности, без средств. Он возвращал ее мне такой, какой она мне уже не нравилась, и чтобы преодолеть мое безразличие, нам нужны были теперь ссоры, которые будили Мариэтту, извлекали ее из оцепенения и помогали ей вспомнить сложную науку игры на наших чувствах, вознаграждавшую нас ни с чем не сравнимыми наслаждениями.
Между тем секретарь суда, как оказалось, еще не совсем потерял интерес к моей любовнице. Он несколько раз в неделю посещал ее, напрашивался на ужины, приводил по вечерам друзей, хорошо угощал их и почти всякий раз уходил вместе с ними догуливать где-нибудь в другом месте… Я не мог проследить, как держала себя Мариэтта в эти моменты, но, зная ее, думаю, что не ошибался, представляя себе мою любовницу грустной и полной опасений. Мне думается, что если бы Фернан располагал лишь своими физическими данными и своим пылом, Мариэтте было бы не так обидно его потерять. Однако этот стервец был к тому же богат. Свое состояние, ставшее у нас притчей во языцех, он тратил щедрой рукой, но не с моей любовницей, которой положил в самом начале маленькую сумму, не прибавив к ней впоследствии ни сантима… Виновата в этом была сама Мариэтта, не пускавшая в ход средства, которые обычно используют опытные женщины, знающие, как вести себя с подобными типами. Мерзавец, должно быть, все рассчитал, а кроме того, искушенный, как все богатые люди в провинции, в тысяче и одной житейской хитрости, он, скорее всего, знал, что Мариэтта просила некоторых торговцев выписывать ей липовые счета, а потом делилась с ними барышом. Согласен, что делалось это очень неумело, и если бы Мариэтта вовремя посоветовалась со мной, то можно было бы все устроить по-иному.
И вот теперь она умоляла меня помочь ей в сложившейся отчаянной ситуации, когда вместе с надежным другом исчезала еще и надежда чувствовать себя защищенной от нужды. Она делилась со мной своими проектами… Они были неосуществимы. Что же касается попыток удержать Фернана, теперь, когда она ему надоела, об этом нечего было и думать… Единственное, что, на мой взгляд, Мариэтта еще могла сделать, так это не спешить и пустить все на самотек… в ожидании того дня, когда бедняга устанет от всех обманывающих и обирающих его женщин и, прекратив на время волочиться на стороне, вернется к моей любовнице.
Тогда было бы проще простого здраво с ним все обсудить и не уступать ему, пока он не добавит к своему первому взносу дополнительную сумму, соотносимую с неистовостью его желаний.
Мариэтта слушала меня молча. Разумеется, я был прав, но играть по-крупному, имея только один слабый шанс на успех, нет, она никак не может примириться с этой мыслью, и я чувствовал, что вскоре она потеряет свое «положение», а вместе с ним и те непосредственные преимущества, которые из него извлекала. Я сделал все возможное, чтобы помешать Мариэтте использовать ее план. Я предупреждал ее о трудностях, которые возникнут… Но она сама приняла решение и пятнадцать дней спустя пришла ко мне, гордая тем, что порвала с Фернаном и заставила его подписать чек на восемь тысяч франков после бурной сцены, совершенно, на мой взгляд, неуместной и окончательно поссорившей мою любовницу с ее бывшим покровителем.
XVI
Я не собирался ни покидать Мариэтту из-за этого разрыва, ни слишком упрекать ее за способ, каким она избавилась от своего друга, но я и не ждал от этого ничего хорошего. Я уже видел, как мою любовницу беспокоит собственное будущее, как ей приходится заниматься хозяйством, поскольку пришлось уволить служанку. К ней теперь приходила домработница только для того, чтобы прибрать утром в квартире. Потом Мариэтта сдала одну из трех своих комнат и, как могла, устроилась в двух оставшихся. Мамаша Жюли очень часто наносила нам визиты. Мариэтта принимала ее, долго о чем-то с ней беседовала, обсуждая какие-то неясные, тягостные условия, и, одевшись, уходила вместе с ней. Куда она шла?.. Я догадывался, но, поскольку Мариэтта не позволяла никаких, даже самых туманных намеков на эти частые отлучки, делал вид, что ничего не знаю, и терпел их.
Когда я приходил, Мариэтта ждала меня, но после каждого своего отсутствия была задумчива и лежала, распростершись на кровати, а иногда я заставал ее сидящей так, словно она находилась не у себя дома — совершенно одетую, в перчатках и шляпе. Это была уже другая женщина… Я встречался с ней в ее комнате каждый день после полудня и вечером, около девяти часов. Мои посещения ни для кого не составляли тайны. По этому поводу в городе ходили разные сплетни, но они меня нисколько не трогали. Что же касается моей матери, которую не преминули в первую очередь известить о моем поведении, то она избегала разговоров со мной на эту тему, так как в конечном счете я уже был в том возрасте, когда мог ей ответить или выкинуть какой-нибудь номер, который дал бы еще больше поводов для пересудов.
Какой странный вид приобрела моя тогдашняя жизнь, в этой более чем когда-либо двусмысленной атмосфере, когда Мариэтта, оставаясь моей любовницей, отдавалась другим, пользовалась услугами сводни, а иногда, когда того требовали обстоятельства, проводила ночь вне дома и возвращалась только утром! Я мог не любить Мариэтту так же сильно, как прежде, не чувствовать, что, держась за меня, она тем не менее хочет быть независимой… но мне все-таки было жаль ее. Мою душу бередило все — ее судьба и те усилия, которые мы прилагали, чтобы не разойтись, чтобы не дать умереть остаткам нашей прежней страсти. Но это были и в самом деле остатки того, что нас все еще связывало, и они обладали настолько мощным очарованием, что я невольно обманывался относительно силы нашей страсти и, в особенности, относительно ее отталкивающей и мучительной власти над нами.
