Можно ли это понять? Но я действительно старался утешить мою любовницу, которую постоянно унижали. Я жалел ее, мне казалось, что я принимаю некоторое участие в ее бедах. Я добивался этой моей части, словно она мне принадлежала: Мариэтта после своего возвращения из всех перипетий ее ремесла должна была вознаградить меня за мое сочувствие еще большей раскованностью, большим доверием, большим пылом. Она напрасно старалась избавить меня от такого позора, дать мне возможность бросить ее… Она все равно не смогла бы этого сделать. И меня самого удивляло то, что можно до такой степени проникаться несчастьями другого человека и разделять их. Это возвышало меня в собственных глазах, извиняло все, искупало все… Наконец, наряду с этими мучительными чувствами, между нами возникали такие неистовые ссоры, что это мешало нам расстаться по-настоящему.
Увы, мы были обязаны этим ссорам нашими самыми бурными наслаждениями, а также удивительным прозрением, что мы все еще продолжаем пламенно любить друг друга, хотя бы ради утоления нашей чувственности и чего-то еще, о чем трудно рассказать, но что, похоже, упорно делало свое дело где-то в глубинах наших душ, сея там семена ужасной грусти… Мрачный урожай наших разбитых надежд, несбывшихся снов… последних иллюзий!.. Тогда я еще не умел защищаться от внезапно возникавшего во мне отвращения к Мариэтте, как к женщине, каковой она была. Она внушала мне тихий ужас, инстинктивную брезгливость, и тем не менее эта брезгливость, этот ужас — как мало они помогали мне на следующий день, когда моя любовница, одетая для выхода, бросала на меня долгий, смиренный взгляд и неуверенно улыбалась!
Я никогда бы не предположил, что такое создание, как Мариэтта, вышедшая из такой убогой среды, способна проявлять подобную слабость — страдать от профессии, которую она выбрала. Это всякий раз меня расстраивало, и всякий раз, видя на ее лице выражение безысходного уныния, я не мог не признать, что Мариэтта была искренна и что этому горю никак нельзя помочь. Надо же! Значит, эта девочка была не похожа на других? Интересно, что она испытывала? Какие неведомые мне чувства? И тем не менее она ведь добровольно отдалась Фернану. Подчинилась всем его прихотям. Фернан или кто-то другой, говорил я себе, какая разница! Неужели все-таки есть разница? Я не находил ее и, будучи далек от того, чтобы принимать в расчет удовлетворение, которое Мариэтта должна была получить от этой связи, думал, что именно она, эта связь, была причиной наших теперешних разочарований.
Если бы не Фернан, то, вероятнее всего, Мариэтта оставалась бы служанкой. Моя мать не выставила бы ее из нашего дома. Конечно, эту жизнь никак нельзя было назвать блестящей, но Мариэтта, казалось, была более приспособлена именно для такой жизни, чем для той, какую она вела. Ну зачем ей эти румяна, которые она накладывает себе на щеки, эта помада, которой она оживляет контур своего рта, эти карандаш и пудра! Она мне нравилась и раньше, без них! А этот запах, которым она пропитывала свои платья, этот возбуждающий и вульгарный запах, она ведь могла бы прекрасно обойтись без него; я вспоминал прежний теплый и опьяняющий аромат, исходивший от ее плоти и будивший мою зарождавшуюся чувственность.
XVII
«А впрочем, что мне до Мариэтты!..» — говорил я себе иногда. Она покинула меня ради Фернана, она изменила мне с ним. Она была такой же девкой, как те, с которыми я общался, и ничем иным… девкой… и единственное, что заставляло меня еще держаться за нее, было презрение, именно презрение, которое она мне внушала.
Это не она была мне дорога: как бы я ни сочувствовал ей, я ведь все же не заблуждался относительно постыдных удовольствий, которые я получал от этого сочувствия. Без него я бы не испытывал никакой привязанности к моей любовнице. Но стоило Мариэтте приготовить на кровати свежее белье, как тут же пробуждалось мое любопытство: вот сейчас она наденет на себя… Я ждал этого момента. Я усаживался в кресло. Наконец Мариэтта решалась…
Я видел, как она, сбросив утренний пеньюар, начинает свой кропотливый туалет… причесывается. В эти моменты она была обычно голой, но в чулках и обуви, и сидела ко мне спиной. Я любовался ее плечами, ее широкими бедрами… какое великолепие! А этот сноп светлых волос, которые она закручивала, подняв руки, а потом закрепляла очень низко на своем ослепительном затылке, что за великолепие открывалось у меня перед глазами! Потом Мариэтта, склонившись к зеркалу, принималась приводить в порядок свое лицо. Она оживляла глаза, соблазнительно подводя их, подчеркивала форму рта ярко-красной линией, оттеняла его новое выражение двумя алыми пятнами, пудрилась, проводила легким штрихом по векам и бровям, нежно, бережно дотрагивалась до них влажными пальцами… и, довольная переменой, делавшей ее, как ей казалось, еще красивее, надевала тонкую батистовую рубашку, которая колыхалась на ней, словно живая.
Конечно, если бы Мариэтта так готовилась, чтобы отправиться на встречу со мной в эту же комнату, куда она некогда приходила без столь сложных приготовлений, я бы испытывал совсем другое ощущение. Однако я знал, что теперь дело было совсем не во мне. Я был свидетелем приготовлений моей любовницы ради другого. Я присутствовал на этом спектакле молча, снедаемый угрюмой страстью, бесстыдно смакуя волнующее наслаждение, ничего не говоря, предоставляя Мариэтте медленно одеваться передо мной, душиться, примерять шляпу… Это был мой порок: в нем смешивались тысячи ощущений, которые не имели прямого отношения к тому, что Мариэтте приходится так страдать. То мне хотелось, чтобы она страдала еще сильнее, то я сам время от времени испытывал странную потребность в страдании, доставлявшем мне некое тайное удовольствие.
Нужно жить в провинции, чтобы наслаждаться пороком и лицемерием так, как мог это делать я, сам лицемеря и усиливая свое наслаждение еще тем, что куда бы Мариэтта ни шла, я мысленно предвосхищал ее маршрут и знал прежде нее, каких услуг от нее потребуют. Они менялись в зависимости от свидания. Но мне была известна их однообразная грубость. Меня просветили по этому поводу. Несчастные, с которыми я опустошал летом бутылки, украденные в погребе гостиницы, не постеснялись рассказать мне об этих услугах. Я узнал от них, какие у кого секреты, слабости, вкусы, аппетиты, пристрастия. Разве Мариэтта не должна была подчиняться, подобно всем остальным? Стало быть, я представлял себе всю сцену, каждый раз новую, и если бы потребовалось, мне было бы легко описать ее моей любовнице, прежде даже, чем она сыграет отводившуюся ей в этой сцене роль.
Пусть меня судит кто хочет. Но я достаточно хорошо скрывал свою игру, и Мариэтта ни о чем не догадывалась. Более того, когда временами у нее появлялось желание перелить в меня избыток своей усталости, я обнимал ее, как бы баюкая. Тогда в ответ на мою нежность она исповедовалась мне, сообщала все, что я уже знал, вздыхала, стонала. Я выслушивал Мариэтту и в конце, растроганный ее искренностью, равно как и своеобразным счастьем, которым она таким образом меня одаряла, проникался фарисейской жалостью к ней и даже плакал.
Самым странным было то, что никто в городе не возлагал на меня ответственности за столь неприглядный союз. Обвиняли только Мариэтту. Это все она, развратительница. Она соблазнила меня, ребенка, и развратила. А теперь, бог знает, с помощью какого злого колдовства держит меня в своей власти! По этому поводу распространились самые немыслимые слухи. Хорошая тема, разжигавшая воображение коммерсантов и поставщиков нашей гостиницы. Ее обсуждали без конца… Чего только не говорили! Наконец я превратился в объект всеобщего сочувствия. Люди интересовались моей судьбой. Они призывали друг друга в свидетели, стремясь доказать, что меня надо скорее жалеть, чем порицать… Они выдумывали тысячи историй, клянясь в их правдивости… до того самого дня, когда все эти сплетни, достигнув моих ушей, позволили мне обнаружить в них нечто вроде не слишком глубоко скрытого намерения разлучить меня с Мариэттой.
